Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Мать и сама точно не знала, кто такая эта Вера. Для меня это означало, что теперь при упоминании об этой Вере она непременно будет говорить, что не помоги мы ей сейчас, то и нам несчастья не миновать.

В конце концов выяснилось, что Вере осталось всего неделю житья в коммуналке, а потом — улица.

Коммунальные квартиры были какими-то особыми заповедниками жизни, они то и дело выворачивали свое нутро на всеобщее обозрение, и синеватые куры, вывешенные в окнах в морозные дни, выпростав мертвые чешуйчатые лапы из матерчатых авосек, воздевали их к Господу Богу. В коридорах таких квартир — в тощих утробах выпотрошенных домов — с потолков свисали продукты широкого потребления, изделия скобяного труда и велосипедные колеса. Там грозили обрушиться вам на голову чемоданы, не разобранные с самой войны, революции и времен Киевской Руси. В квартирах этих царила тьма и после нее резкий писк света. Звенели тазы, шаркали старики, и трещало бесконечно цветущее гнилым цветом радио с пробивающейся из-под желтой материи динамика народной многоголосой песней. Там в горле унитаза клокотала магматическая лава и пели неисправные трубы.

И повелось так, что мама стала приводить с помоек блуждающих, потерявших рассудок старух, которых было множество в городе. Обычно она спрашивала:

— Лапулечка, где вы живете?

В такие минуты голос ее был особо приторным. Старухи только смотрели на нее желтыми глазами коз, трясли своими молочными бородами, произносили длинное «мэ-э-э-э-э-э-э» или «бэ-э-э-э-э-э», били копытом, а потом все равно погружали свои клювы в мусорные баки и, вкусно причмокивая, высасывали оттуда всякие отходы, нечистоты и отхаркивания. Моя мама, осторожненько подкравшись к такой старухе, вкладывала в карман ее передника, съехавшего на задницу, двадцать рублей на пропитание или тащила в дом на наш чистый диван — точную копию дивана Людовика Четырнадцатого, который, взгромоздившись на оригинал этого самого дивана, любил по вечерам смотреть из прошлого на мою мать, потрясая головой. И под этими пристальными взглядами Людовика мать-оптимист включала на всю мощь Венгерскую рапсодию Листа для этих глухих старух и, может быть, даже и для самого Людовика. Отец после бесполезных протестов в дождь, в снег, в жару и мороз спасался на улице или часами отсиживался у знакомых. Я знала, когда он вернется — будет скандал. Но пока его не было, мама галопом варила борщ. Она заботливо кормила этих овец, окоченевших в тепле на диване Людовика, — кормила прямо из серебряных ложек предков!

Иногда наступала зима. Наступала она в нашем городе крайне редко, насколько я помню, во всеобъемлющем детстве моем было всего две-три зимы, а все остальное — просто насморк. Зато к этой редкой зиме все тщательно готовились, особенно моя мама, которая вообще всю жизнь только и занималась тем, что вила гнездо для папы, который, старея и лысея, все больше становился похож на неоперившегося птенца. А тогда она вязала какие-то длинные колючие шарфы. И шарфы эти были совершенно бесконечны, превращаясь в бесформенные свитера со жгутами и волютами. Но апофеоз наступал в тот момент, когда, уже густо оплетя дом и холм за окном паутиной своих шарфов, мама открывала швейную машинку — деревянный зингеровский обелиск, который стоял в конце длинного и темного коридора. Наступало это именно тогда, когда на улицах уже совсем устанавливалась зимняя тишина — то есть временная смерть. В это время уже никто не решался выйти в то синее холодное и сырое вещество, которое разливалось по городу и по холмам, залезая в их самые замысловатые складки. Это было то время, когда все ложились на дно, когда все были заодно с полевыми мышами и личинками и вместе с ними уходили глубоко под земную кору. Тогда мама торжественно объявляла, что пора готовиться к лету и шить занавески. В это время фонари снаружи поражали своей унылой желтизной. Потом начинался дребезжащий безудержный стук — это мама крутила ручку швейной машинки, стеклянно вглядываясь в бегущую нить. Монотонное вращение колеса и сам звук — все напоминало мне тогда о поезде, да и сама черная с золотыми узорами чугунная машинка с осиной талией была похожа на локомотив. И тогда мне казалось, что мы в пути — в долгом пути к лету и солнцу. К впечатлению этому добавлялось еще и то, что полотно занавесок, которое выходило из-под иглы, разворачивалось и сразу становилось каким-то в самом деле железнодорожным полотном.

К весне занавески эти начинали заполнять своими складками и холмами уже весь коридор, а мы все еще мчались. Потом к швейной машинке сделали электрический привод, и стук многократно усилился. Это означало, что поезд пошел намного быстрее. Только вот однажды я вдруг с горьким ужасом осознала, что едет он совсем не к солнечным лучам, а куда-то в жуткую и тревожную неизвестность, в самую пасть времени!

Именно в ту зиму мои единственные антисоветские джинсы перекочевали к сыну какого-то алкоголика из класса, в котором мою маму назначили классной руководительницей. Она в ответе за тридцать человек чужих детей. Все это дети каких-то асоциальных элементов, которые мочатся в кухонную раковину. Мне было все равно. Вообще-то, я не дорожу этими джинсами. Я вообще не дорожу вещами, потому что они не живые. Может быть, я могла бы жить, как какой-нибудь голый монах-отшельник. Однажды я услышала историю одной католической святой по имени Инесса. Почему-то она прогуливалась голая. А может, и не прогуливалась, а просто мылась в бане. Во всяком случае, когда ее собирались то ли пристыдить, то ли изнасиловать, она покрылась волосами. Но особенно нравилась мне идея питаться каплями росы.

Когда город был уже совершенно похоронен под белой простыней снега, при тусклом свете электричества разговор о Вере возобновился.

— Ну, как там бухгалтерша, эта одинокая старая дева?

— Я вот думаю, мы бы могли... — Мама медлит и внимательно разглядывает себя в зеркале. — Мы бы могли сделать одно доброе дело.

Было ясно, к чему катится разговор и что за доброе дело затеяла мама. И конечно же, отец взорвался:

— Только через мой труп!

Он редко повышал голос, и вообще, он всегда говорил правильные вещи, но в данном случае я не могла его понять. В комнате, где я спала, вполне могла бы поселиться одинокая старая дева, или даже две, или даже целый полк старых дев.

— Я ухожу, я больше не могу, — решительно говорит отец.

В такие минуты он хватается за голову. Пока я стою в стороне и отчаянно грызу ногти, он закрывает лицо руками. Потом он ходит по комнате, как разъяренный тигр, но никуда не уходит. Наоборот, он садится в кресло и нервно трясет ногой. И в этот момент в кухне обрушиваются все возможные(!) кастрюли.

— Не тряси ногой, ты знаешь, что меня это бесит, — металлическим голосом говорит мама..

Она уже не плачет.

Мама была красавица. Я поняла это много лет спустя. Небольшого роста, ладная, с большими серыми глазами, одевалась она по моде семидесятых — джинсы, которые шила сама, и всегда короткая стрижка. Она совсем не походила на тех баб, которые роем обитали в городских сотах. Но движения ее были суетливы. Она всегда куда-то торопилась, вечно была чем-то озабочена и совсем не умела отдыхать. Вместо этого она все время носилась как угорелая, находя себе помимо учительской работы новые заботы. И заботы эти были всегда о других. В этом она перебарщивала. Она начинала жертвовать собой с раннего утра и продолжала до позднего вечера. Она жертвовала собой ради соседей и родственников. Иногда на улице я смотрела на совершенно посторонних людей, которые даже не подозревали, что моя мама, как Александр Матросов, жертвует собой ради их благополучия. Когда я разглядывала портреты пионеров-героев, висевшие у нас в школе, мне казалось, что среди них спокойно мог бы висеть ее портрет. Слева — Зоя Космодемьянская, которую повесили эсэсовцы. Справа — Александр Матросов, который бросился на амбразуру, чтобы спасти своим телом товарищей. Между ними — моя мама, которая каждый день варит борщ с коричневыми кусочками говядины и которая мечтает поселить у нас «шейку бедра».