Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— У нас сделали теплый туалет, — растерялась Нифонтова и вопросительно-сердито взглянула на Чикомасова.

— Я ничего ему не рассказывал, — Петр Иванович развел руками.

— Недавно? — саркастически спросил Джон.

— Идемте-ка чай пить, — сказал Чикомасов.

— Ура! — завопили дети, которым беседа взрослых показалась слишком затянувшейся. — А вы конфет привезли?

— Привез, привез! — говорил священник, весело шагая по дорожке в окружении детей, уже вытащивших из «Нивы» множество коробок и свертков. — Но прежде мы с вами исповедуемся. Вы грехи свои на бумажки выписали?

— Выписали!

— Что сделаем с ними?

— В печь их! В огонь их!

— А для чего?

— Чтобы бесы от дыма задохнулись!

— Молодцы! Айда бесов выкуривать!

— Разве вы не идете с нами? — спросила Нифонтова Джона.

— Я хотел бы погулять в вашем саду.

— И прекрасно! У нас в саду хорошо!

Джон лежал на спине в тени раскидистого яблоневого дерева в невысокой, недавно скошенной и потому особенно остро пахнувшей траве. Большие желто-красные яблоки висели прямо над его лицом, грозя упасть, но Джон не видел их. Слезы душили его. Ему были ненавистны и Чикомасов, игравший с детьми в идиотские игры с «бумажками», и Нифонтова с ее дешевой моралью, и эти дети, бедно одетые, постоянно недоедающие, изображающие радость от встречи с гостем, хотя каждый в это время мечтал только о подачке, только о том, чтобы что-то урвать себе от привезенных подарков. Память стремительно возвращалась к нему. Это было самое мучительное и нежеланное, но и самое необходимое, без чего с этой секунды он не смог бы жить…

Он вернулся к машине с равнодушным выражением на лице. Возле «Нивы» стояла девочка лет десяти-двенадцати с ненормально большой головой и кривыми ножками, мешковато обтянутыми выцветшими до желтизны розовыми колготами. Она задумчиво ковыряла в носу и с любопытством рассматривала запасное колесо на задней дверце машины. Заметив Джона, девочка пустилась наутек.

— Постой! — крикнул Джон.

Девочка вернулась.

— Васька, — заговорщически сообщила она, поджав губы, как взрослая, — конфеты у меня отобрал.

Джон стал рыться в карманах. В одном из них лежали доллары. Не раздумывая, он протянул девочке новенькую стодолларовую купюру. Та внимательно изучила ее и вернула обратно.

— За это ничего не дадут. Здесь нет дяди Ленина.

— За это тебе дадут очень много, — возразил Джон.

Девочка схватила купюру и убежала.

Джон залез в машину и задремал. Он проснулся от приглушенных, но возбужденных голосов рядом с открытым окном.

— Джон, голубчик! — тревожно спрашивал Джона Чикомасов. — Вы сами дали Ниночке деньги?

— Конечно.

— Слава Богу! А тебе, Серафима, грех было такое подумать!

— Это ничего не меняет, — сурово сказала Нифонтова. — Нина, сейчас ты вернешь дяде деньги и извинишься перед ним. Будем считать, что ты сделала ошибку и исправила ее.

— Нет, — со слезами в глазах прошептала девочка. — Это моя денежка.

— Хорошо, — согласилась директор. — Раз дядя сам тебе ее дал, она действительно твоя. Но, по крайней мере, отдай ее мне на сохранение. Ведь ты понимаешь, что держать ее в тумбочке нельзя. Все девочки захотят посмотреть на такую красивую денежку, и от нее ничего не останется.

Девочка подумала и протянула сильно помятую купюру Нифонтовой. Та уважительно расправила ее, спрятала в передник.

— Вот, Ниночка, — продолжала Серафима, — теперь у тебя есть свои деньги. Это большие деньги! Ты можешь потребовать их у меня сразу и потратить на что захочешь. Ты можешь забирать их частями и покупать себе конфеты, лимонад, игрушки, когда захочешь. Каждый раз я буду отчитываться перед тобой об оставшейся сумме. Ты согласна?

— Да! — восхищенно прошептала девочка.

— Очень хорошо, — ледяным голосом сказала Серафима. — Ты заработала милостыней большие деньги. Просить милостыню — тоже занятие. Но это такое занятие, которое не признается в нашем доме достойным человека. Поэтому на весь срок, в течение которого остальные мальчики и девочки заработают такие же деньги в саду, на пасеке, собирая ягоды в совхозе и выполняя другую работу, ты освобождаешься от всякого труда. Я думаю, что на это уйдет примерно год. Но может быть, и больше. Ты согласна на это?

Ниночка заплакала. Было понятно: Серафима ужалила ее в самое больное место, придумала худшее из возможных наказаний. Потрясенный Джон молчал. Молчал и священник, отвернув лицо в сторону. Взгляд директора был каменно-равнодушным. Не было сомнений, что Серафима Павловна выполнит все, что сказала. По пунктам.

— Отдайте мне денежку, — попросила Ниночка. — Возьмите свои деньги назад, — сказала она Джону, протягивая доллары дрожащей ручкой. — Спасибо. Мы не нуждаемся в вашей милостыне.

— Простите меня, голубчик! — воскликнула Серафима Павловна, когда Нина скрылась в доме. — Вы поступили искренне, сердечно. Но у нас… нельзя! Ее мать профессиональная нищенка и мошенница. Она в колонии. Она использовала Ниночку в своей профессии. У ребенка это в крови, во всем испорченном составе ее маленькой души. Недавно Нина украла деньги из общей кассы (она у нас не запирается) и держала их у себя неделю. Все дети об этом знали… Потом она все-таки вернула деньги, и мне пришлось отпаивать ее успокоительными каплями. Я поступила жестоко с ней и с вами, но, повторяю, по-другому у нас нельзя!

— Да делайте вы что хотите! — крикнул Джон. — По крайней мере, возьмите деньги и купите ей новые колготки.

— Это невозможно, — повторила директор.

— А-а! — Половинкин махнул рукой и захлопнул дверь «Нивы».

Петр Иванович торопливо попрощался с Серафимой и полез за руль.

— Стойте! — закричала Нифонтова. — Вот сейчас, когда вы махнули рукой, я вас вспомнила!

— Умоляю — поехали! — прошептал Джон.

— Зря вы обиделись, — говорил Петр Иванович, когда они снова выехали на Симферопольское шоссе. — Серафима знает, что делает. Эти дети не просто сироты, не просто отсталые в развитии. Это дети преступников. На своем коротком веку они видели такое, Джон, что нам с вами в страшном сне не приснится. В других детских домах с ними отказываются работать, и только Серафима находит с ними общий язык.

А знаете почему? В послевоенные годы Серафима была одной из самых авторитетных московских мошенниц. Она работала только с солидными клиентами. Это были чиновники, антиквары, известные актеры и писатели. Она держала для них целый штат молоденьких девиц и смазливых мальчиков, которые обслуживали мерзавцев в банях, в гостиничных номерах. Потом шантажировала их через подставных лиц, и так ловко, что никто из них и не подумал бы на Серафиму.

Но как веревочке ни виться… Когда арестовали Берию, обнаружилось секретное досье на Серафиму. Сначала ее хотели убрать, слишком много важных персон было с ней связано. За ней охотились, она скрывалась по всей стране. Потом сумела отстоять свою жизнь. Вероятно, опять при помощи шантажа. После закрытого суда оказалась в лагере под Карагандой. Там она встретила удивительного человека, бывшего епископа, и стала его духовной дочерью. Перерождение было таким стремительным, что лагерное начальство лишь разводило руками.

Она появилась здесь в начале шестидесятых годов. Работала уборщицей, нянечкой, воспитательницей, заочно окончила педагогическое училище… Долго сражалась с директором. Ах, какой это был негодяй! Он использовал криминальные таланты детей, принуждая попрошайничать, даже воровать! Теперь Серафима — на его месте. И это великое благо, потому что судьбу этих детей она переживает как свою.

— Все равно, — упрямо твердил Джон. — Она не смеет ломать психику ребенка.

— Да, она ломает ее. Но как? Ведь она предложила Нине свободный выбор. Если бы та выбрала ваши деньги, никто — поверьте, никто! — не стал бы ее осуждать. А ведь попрошайничество считается здесь первым грехом. Почему? Да очень просто. Серафима пытается воспитать из них независимых людей. Таких людей, которые не держат зла и обиды на общество, ничего не требуют и не просят. Они рассчитывают только на свои силы, но при этом лишены гордыни. Главная цель их жизни — завязать узелок на оборванной ниточке поколений. Дети этих детей будут нормальными людьми.

— Звучит красиво, — ядовито сказал Половинкин. — На деле она просто издевалась над ребенком. Что плохого, если девочка купит конфет и поделится с подругами?

— Никто у нее не возьмет!

— Взяли же они подарки от вас.

— Это совсем другое! Эти дети — члены нашей приходской общины. Все, что я привез, куплено на деньги их церковных братьев и сестер. А вы — извините меня, конечно! — просто кинули Нине валютную подачку.

— Еще и валютную, — скривился Половинкин.