Альберто Моравиа - Скука

— А, так ты подсчитывала?

—  Разумеется.

—  Ну хватит, мама, я не хочу тебе ничего рассказы­вать, по крайней мере сейчас, но ты уж, будь добра, ска­жи, даешь ты мне эти деньги или нет.

Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Де­лая вид, что подавляет зевок, она сказала:

—  Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.

Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кро­вати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигна­ций по десять тысяч лир.

—  Вот, возьми пока это.

—  Но ведь тут по крайней мере пятьсот тысяч, — не удержался я.

—  Даже больше. Но сегодня это все, что я могу тебе дать. А сейчас поди положи конверт на место, закрой сейф, принеси ключ и уходи. Я устала и хочу отдохнуть.

Я сделал все, как она велела. Но, пряча конверт в сейф, не мог не подивиться доверию, которое выказыва­ла мне мать, со всеми такая подозрительная. Ведь в конце концов я мог бы прекрасно открыть конверт и вынуть из него еще несколько ассигнаций. Но тут же понял, что мать доверяла мне потому, что это доверие внушил ей я сам, чуть ли не с самого рождения упорно и искренне демонстрируя свое безразличие и даже презрение к день­гам; и еще я понял, что это не мать переменилась, это я переменился, раз уж почувствовал себя способным ук­расть деньги, если это понадобится Чечилии. Да, я пере­менился, но мать не подозревала об этой перемене и по­тому продолжала доверять мне, как раньше. Я закрыл дверцу сейфа, установил плитки и вернулся в комнату. Мать опять лежала на спине поперек кровати, прикрыв рукой глаза.

Я наклонился, вложил в ее ладонь ключ, но пальцы разжались, и ключ упал на подушку. Я коснулся губами сухой напудренной щеки и сказал:

— До свиданья, мама.

Она что-то промычала в ответ; на этот раз она в самом деле уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты.

Пятьдесят тысяч лир я решил разделить на две части: двадцать тысяч себе, тридцать тысяч Чечилии — на дока­зательство ее продажности, сделавшееся для меня жиз­ненно необходимым. Однако как я уже говорил, я чув­ствовал, что Чечилия ускользала от меня в той мере, в какой я ей платил, — чем больше я ей платил, тем мень­ше она была моею.

К тому же к тревоге по поводу того, что мне никак не удавалось ею овладеть, примешалась сейчас тревога по поводу того, что это мог сделать мой соперник. Меня все больше мучила мысль, что Лучани в самом деле удалось завладеть Чечилией, причем удалось посредством того же полового акта, которого мне оказалось недостаточно. В общем, я боялся, что актер, как человек менее рассу­дочный и более импульсивный, преуспел там, где я по­терпел поражение. И, полагая, что обладание заключает­ся не столько в самом сексуальном акте, сколько в воз­действии, которое он оказывает на женщину, я без устали допрашивал Чечилию о ее отношениях с актером. Вот образец такого допроса:

— Ты встречалась вчера с Лучани?

— Да.

—  Встречалась или спала с ним?

— Ты же знаешь, что, когда я говорю встречалась, это значит спала.

—  И много раз?

—  Как обычно.

— А обычно — много?

—  Как когда…

—  А с кем тебе больше нравится спать — со мной или с Лучани?

—  Это разные вещи.

— То есть?

—  Ну разные.

—  Но в чем разница-то?

—  Он ласковее, чем ты.

— Тебе нравится, что он ласковый?

—  Ну, это просто его манера любить.

—  Но тебе нравится или не нравится?

—  Если бы мне не нравилось, я бы с ним не встре­чалась.

—  А еще есть какая-нибудь разница?

—  Да, он разговаривает во время любви.

—  И что же он говорит?

—  Ну, что обычно говорят, когда любят.

—  Но я тоже иной раз разговариваю.

—  Нет, ты молчишь, единственный раз, когда ты за­говорил, ты сказал мне: «Проститутка».

—  Тебе было неприятно?

—  Нет, мне не было неприятно.

—  Но ты предпочитаешь то, что говорит он?

—  Когда я с ним, мне нравится то, что говорит он, когда я с тобой, мне нравится твое молчание.

—  А что ты чувствуешь, когда он тебя берет?

—  Такие вещи не объяснишь.

—  Но ты чувствуешь это острее, чем со мной?

—  Не знаю.

—  Как это не знаешь?

—  Никогда не думала.

—  Так подумай.

—  Ну, я чувствую, что он меня любит.

—  Тебе это приятно?

—  Каждой женщине приятно, когда ее любят.

—  То есть это чувство сильнее, чем то, которое ты испытываешь со мной?

—  Я и с тобой чувствую, что ты меня любишь.

—  И тебе приятно?

—  Конечно, приятно.

— Лучше, чем с Лучани, или хуже?

—  Это разные вещи.

—  Понял. А теперь скажи: если бы по каким-то при­чинам ты не могла больше встречаться с Лучани, тебе было бы неприятно, ты бы чувствовала его отсутствие?

—  Но как я могу знать, пока этого не случилось!

—  Но если бы случилось?

—  Вот тогда бы и стало ясно. Впрочем, думаю, что да.

— А если бы ты не могла больше встречаться со мной?

—  Но ведь и этого пока не случилось.

—  Но представь себе, что случилось.

—  Помню, когда я сказала тебе, что лучше нам рас­статься, мне было тяжело.

—  Очень?

—  Что значит «очень»? Как это можно измерить! Тя­жело, и все.

—  Но в общем, кого ты больше любишь — меня или его?

—  Это разные вещи.

Убедившись, что выведать у Чечилии что-либо о фи­зической стороне любви не удается, я решил подвергнуть исследованию более невинные вещи.

—  Вчера вечером вы с Лучани гуляли?

— Да, мы вместе ужинали.

— Где?

—  В траттории, в районе Трастевере.

—  А вот со мной ты никогда не гуляла.

—  А как бы я объяснила это дома? Ведь уроки рисова­ния можно брать только днем. Что же касается Лучани, то я всегда могу сказать, что он хочет представить меня какому-нибудь продюсеру.

—  Ты все хочешь уверить меня, что твои родители на что-то там ворчат. Но я ведь видел твоих родителей!

—  Мама, да, она не стала бы возражать. Но вот папа… Он болен, и я не могу его раздражать.

—  Ну ладно, оставим это. Так, значит, вы ходили в ресторан в Трастевере?

—  Да.

—  И о чем вы разговаривали?

—  Много о чем.

—  Кто больше говорил, он или ты?

—  Ты же знаешь, я больше люблю слушать.

—  Ну так о чем же вы говорили?

—  Не помню.

—  Попытайся вспомнить. В конце концов, это ведь было только вчера вечером.

—  Ты же знаешь, что у меня совсем нет памяти. Я не помню даже того, что ты сказал пять минут назад.

—  Ну хорошо, наберемся терпения. Ресторан — ка­кой он был?

—  Ресторан как ресторан, таких много.

—  Как он называется?

—  Не знаю.

—   Большой или маленький, многолюдный или пус­той, один зал или несколько, для хорошей публики или простонародный?

—  Не знаю, я не рассматривала.

—  Разговаривая, вы держались за руки, положив их на крышку стола?

—  Да, а как ты угадал?

—  Тебе было приятно, когда он пожимал твою руку?

—  Да.

—  Очень приятно или так?

—   Мне было приятно. Очень или не очень — я ска­зать не могу.

—  Под столом вы касались друг друга коленями?

—  Нет, мы сидели рядом.

— Лучани только держал тебя за руку или ласкал как– нибудь еще?

—  Он гладил меня по лицу, целовал в шею.

—  Разговоры ты не помнишь, а вот ласки еще как!

—  Я помню, потому что была против.

—  Вы поссорились?

—  Нет, но он иногда хочет, чтобы я делала то, что мне не нравится.

—  Например?

—  Не скажу, ты рассердишься.

—  Не рассержусь, говори.

—  Ну в общем, он хотел, чтобы я держала руку… ты сам понимаешь где.

—  А, понял. Ну а ты?

—  Я немного подержала, но потом мне стало неудоб­но есть одной рукой, и я ее убрала. Но что с тобой?

—  Ничего. А пока ты это делала, тебе было приятно?

—  Мне было приятно, что это приятно ему.

—  А если бы я, предположим, попросил тебя сделать то же самое, тебе было бы приятно доставить мне удо­вольствие?

— Думаю, да. Столько вещей делаешь с удовольстви­ем, потому что знаешь, что это приятно другому.

— Другому? То есть все равно кому?

—  Нет, я говорю «другому» в смысле Лучани или тебе.