Альберто Моравиа - Скука

Как я уже говорил, в первое время я давал ей от пяти до тридцати тысяч лир, желая посмотреть, как будет реа­гировать Чечилия на эти количественные колебания. Я считал, что, если она хоть однажды скажет: «Последний раз ты дал мне двадцать тысяч, а сейчас только пять, почему?» — у меня будут все основания считать ее про­дажной женщиной. Но Чечилия словно не замечала — одна бумажка у нее в руке или две, зеленые они или крас­ные, как если бы жест, каким я давал ей деньги, не содер­жал в себе никакого смысла, а был просто одним из моих жестов, бесцельных жестов — я мог делать их, мог и не делать, наши отношения от этого не изменились бы. Тог­да я решил посмотреть, что случится, если я вообще пе­рестану давать ей деньги. Странно, но к этому экспери­менту я приступил не без страха. Сам себе в этом не признаваясь, внутренне я был убежден, что банковские билеты, которые я украдкой совал в руку Чечилии, со­ставляли теперь основу наших отношений, и потому бо­ялся потерять ее как раз в ту минуту, когда мне удастся доказать себе, что, теряя ее, я ничего не теряю.

Итак, как-то раз я не вложил ей в руку ничего. И с изумлением увидел, что Чечилия не только не выказала никакого неудовольствия, но как будто даже не заметила изменения, внесенного мною в привычный любовный ритуал. В пожатии пальцев, которые обхватывали мою пустую ладонь, не чувствовалось ни удивления, ни разо­чарования; это было то же самое сильное пожатие, ко­торым она, получив деньги, давала обычно понять, что готова к любви. Она любила меня в тот день точно так же, как и тогда, когда я ей давал деньги, и ушла, даже не намекнув на то, что она их не получила. Я повторил этот эксперимент два или три раза, но Чечилия, по-детски непроницаемая, вела себя так, словно ничего не замеча­ла. В результате передо мной возникли три гипотезы: либо Чечилия была продажной, но из какой-то высшей и необычайно злостной хитрости не показывала этого; либо она была рассеянна какой-то совершенно загадоч­ной рассеянностью и, значит, оставалась такой же непо­стижимой, как и раньше, несмотря на деньги; либо она была совершенно бескорыстна и, следовательно, опять– таки непостижима и недосягаема. Поразмыслив некото­рое время надо всем этим, я решил прижать Чечилию к стенке. Однажды я снова вложил в ее руку две ассигна­ции по десять тысяч лир и тут же сказал:

—  Посмотри, я дал тебе двадцать тысяч.

— Да, я заметила.

—  Это в первый раз после целой недели. Неделю ты тоже заметила?

—  Разумеется.

—  И тебя это не огорчало?

—  Я думала, у тебя нет денег.

Тут я должен сказать, что Чечилия, начисто лишен­ная любопытства, никогда не расспрашивала меня о моей семье и не знала, что я богат. Она видела меня таким, каким я перед ней представал: художник в свитере и вель­ветовых брюках, владелец захламленной студии и старо­го автомобиля. Следовательно, никак иначе она и не мог­ла ответить. Но я продолжал допытываться:

—  Это правда, у меня не было денег, но все равно — тебе ведь могло быть неприятно, что ты перестала их получать.

Она уклончиво ответила:

—  Со всяким может случиться — остаться без денег.

—   Но, допустим, что больше я не смогу давать тебе деньги, в таком случае что ты сделаешь?

—  Но ты же их дал, зачем думать о том, что будет потом?

Этот ответ, как я уже знал, был для Чечилии принци­пиальным: для нее не существовало ни прошлого, ни бу­дущего; важно было лишь самое непосредственное на­стоящее, текущий момент. И все-таки я настаивал:

—  Но предположим, что больше я тебе денег не дам. В таком случае будешь ты встречаться со мной, как и прежде?

Она некоторое время смотрела на меня, потом ска­зала:

—  А разве мы не встречались, когда ты мне ничего не давал?

Фраза, подумал я, — само совершенство, но ее неуве­ренная, сомневающаяся, вопросительная интонация, словно Чечилия не была убеждена в том, что говорила, наводила на мысль, что в случае, если я и в самом деле перестану платить, она может пересмотреть вопрос о на­шей любви. Впрочем, подумал я, и этого тоже нельзя было утверждать с уверенностью. Насколько я понимал, Чечилия, в сущности, просто не знала, что она сделает в том случае, если я перестану платить, потому что, счита­ясь, как я уже говорил, только с настоящим и при этом будучи совершенно лишенной воображения, она не мог­ла представить себе, какие чувства вызовет у нее моя финансовая несостоятельность, то есть каким станет пос­ле этого ее желание заниматься со мною любовью — большим или меньшим, или останется таким же, как было, или совсем пропадет. Я сказал:

—  Послушай, я хочу предложить тебе вот что. Вместо того, чтобы давать тебе то пять, то десять, то двадцать, то тридцать тысяч лир, я готов раз в месяц выплачивать тебе сумму, размеры которой мы могли бы установить вместе. Что ты на это скажешь?

Она тут же запротестовала — так протестует человек, которому предложили заменить какой-то милый обычай, пусть абсурдный, но поэтический, чем-то более разум­ным, но прозаическим.

—   Нет, нет, пусть останется так, как есть. Ты бу­дешь давать мне сколько хочешь и когда хочешь, безо всякого распорядка. По крайней мере это всегда будет сюрпризом.

Так что и на этот раз мне не удалось заманить Чечилию в ловушку купли-продажи и превратить ее из суще­ства таинственного и неуловимого в обыкновенную, скучную продажную женщину. И это естественно, поду­мал я, ведь деньги, которые мы платим проституткам, наделяют нас правом обладания именно потому, что не только тот, кто их дает, но и та, что их получает, рассмат­ривает их как компенсацию за совершенно определен­ные услуги. Иными словами, любовник проститутки зна­ет, что, если он не заплатит, женщина его оттолкнет, но, с другой стороны, и женщина тоже знает, что, если она взяла деньги, она обязана даться. Мне же было хорошо известно, что Чечилия отдавалась мне по причинам, не имеющим ничего общего с деньгами, и, со своей сторо­ны, отнюдь не считала, что принятые деньги ее к чему– либо обязывают. Однажды я получил этому доказатель­ство: после того, как очередной раз я сунул ей в руку деньги, я вдруг увидел, как она их отталкивает и при этом твердит: «Послушай, не надо, я не хочу, побудем сегодня как брат с сестрой», — и в этих ее словах не было ни малейшего расчета, а одно только полнейшее равноду­шие к деньгам. Тем не менее ассигнации остались у нее в руке, и вскоре она переложила их в сумочку. Таким обра­зом, деньги, покуда они лежали у меня в кармане, каза­лись мне символом обладания, но стоило им перекоче­вать в сумочку Чечилии, как они становились символом невозможности обладания. К тому же, хотя Чечилия и знала теперь, что при каждой встрече со мной ее ждут деньги, это ни в коей мере не изменило характера ее посещений, которые как были, так и остались случайны­ми, экспромтными, сомнительными, проблематичными. Мало того, что она продолжала приходить ко мне не чаще двух-трех раз в неделю, в точности так, как поступала еще до всяких денег, — ее голос, колеблющийся и неуве­ренный, когда она сообщала мне по телефону час встре­чи, свидетельствовал о том, что свидания наши зависят от каких-то загадочных, но совершенно самостоятельных, никак не связанных с деньгами обстоятельств и обязательств.

Первым следствием моего маниакального стремления завладеть Чечилией, играя на ее корыстолюбии, стало то, что расходы на эксперимент привели меня к сближению с матерью, к которой до сих пор я обращался лишь за самым необходимым. Теперь я уже жалел, что выказывал в прошлом столько презрения к деньгам; я понимал, что таким образом я приучил ее к мысли о моем бескорыстии, от которого сейчас охотно бы отказался, ибо теперь в отношениях с Чечилией мне приходилось играть роль не то чтобы скупца, но человека чрезвычайно экономного. Но сделанного не воротишь: когда-то я желал быть бедным и разве мог я предположить, что Чечилия заставит меня пожелать быть богатым? Теперь же было слишком поздно менять представление, которое сложилось обо мне у матери, тем более что это представление как нельзя лучше соответствовало ее врожденной склонности к экономии. Однако я знал, что мать всегда хотела давать мне немного больше, чем давала, хотя знал также и то, что она не любит ничего давать даром. Сейчас мать упорно стремилась вернуть меня домой, и я прекрасно понимал, что и теми деньгами, которые она столько раз предлагала мне раньше, и теми, которые она давала мне теперь, по мере того как я их просил, она преследовала одну и ту же цель: она надеялась создать ситуацию, при которой сможет навязать мне свою волю. Я же пытался оттянуть неизбежное столкновение тем, что каждую вспышку щедрости компенсировал послушанием и сердечностью, которые ей были внове.

Убедившись, что мать не только не отказывает мне в деньгах, но как будто поощряет к тому, чтобы я просил еще, я внезапно понял, что между нами установились, в сущности, те же самые отношения, которые были у меня с Чечилией: посредством денег мать пыталась мною за­владеть. На этом, однако, сходство кончалось, потому что я не был похож на Чечилию и, главное, мать не была похожа на меня. В самом деле, те самые деньги, которым мы с Чечилией, хотя и по разным причинам, не придава­ли никакого значения, так что они как бы переставали быть деньгами и становились частью любовного ритуала, в отношениях между мной и матерью сохраняли свой изначальный, свойственный им смысл. Разумеется, мать меня любила, но из-за того, что она меня любила, она вовсе не собиралась давать мне деньги бесконечно, то есть она не хотела сделать ту единственную вещь, кото­рая могла бы лишить деньги их обычного смысла.