Владимир Лобас - Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста

Неловко сделалось Гелию за свою выходку: вовсе не имел он в виду унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы…

5

Совершенно, необъяснимым однако, в записках Гелия выглядело то, что «странные отношения» сложились у него, оказывается, не только со следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней тюрьме КГБ…

Прощупывают два надзирателя-прапорщика грязные носки заключенного, резинку в его кальсонах, а писатель, кинорежиссер – барин – колет им глаза:

– До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..

А бравые прапорщики в ответ – ни звука. Скушали. А дальше – больше. Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и не просто так – стихи, а зашифрованные?), надзиратели поначалу отложили их в сторону, но потом к тетрадке не прикоснулись и даже не доложили о своей находке наверх, поскольку история эта никакого продолжения не имела…

С нескрываемой симпатией относился к диссиденту и главный следователь Управления, полковник Туркин: «обаятельный, умница» – эпитеты Гелия… На допросах полковник появлялся нечасто, но, если и заглядывал, то, прежде всего, справлялся не о ходе следствия, а о самочувствии заключенного, причем – не вообще, из вежливости, а входил в детали: не шалит ли сердчишко? Не мучает ли бессонница? И даже такое: не сверлит ли геморройчик? Это, знаете ли, препротивная штука, многих в тюрьме беспокоит…

Но, пожалуй, лучше всех относился к Гелию начальник тюрьмы, подполковник Сапожников, хотя лично ему этот заключенный изрядно въелся в печенки. Седьмого ноября, в праздник, когда по всей стране руководство взыскивает с блюстителей порядка за любое «че-пе» особенно строго. Гелий закричал в прогулочном дворике, что призывает всех политических узников встретить годовщину Октября голодовкой протеста!..

Произошло это на девятый день голодовки самого Гелия. В глазах у него потемнело, он потерял сознание, упал, и был доставлен в камеру на руках надзирателей…

В советской тюрьме за подобное нарушение полагается, уж как минимум, карцер: но подполковник Сапожников нашел возможным применить более мягкую меру…

«… через два дня, когда я лежал с голым задом в медкабинете и в меня насильно заливали питательную клизму, пришел начальник тюрьмы и, обращаясь к моей отощавшей заднице, огласил приказ об объявлении мне выговора за нарушение дисциплины…»

Как говорится, и смех, и грех: человек добровольно идет на каторгу, а начальник одной из самых страшных советских тюрем (зверюга ведь должен быть!) журит его – выговором в приказе…

За стеной опять послышались шаги. Из комнаты сына – в ванную, из ванной – в кухню… Ойкнула и зашуршала осколками по линолеуму бывшая тарелка или чашка. Потом в квартире стало тихо, как в могиле. Я читал, уже ничего не пропуская…

6

За окном струился снежок, приближался Новый год и, забыв о мелких личных обидах, седовласый капитан, которому, кроме неприятностей, дело Гелия и впрямь ничего не сулило, завел со своим подследственным разговор по душам: о некоторых веяниях в определенных сферах…

Гуманные веяния эти поощряли применение закона, согласно которому чистосердечное раскаяние иногда вознаграждается полным помилованием. В особенности – на стадии следствия… Тогда и с жены, которая помогала – ведь помогала! – распространять клеветнические материалы и которая в любой день могла оказаться за решеткой, – тоже спадут обвинения…

«Что? Много шуму „за бугром“? Надо бы нейтрализовать?» – поддел следователя Гелий.

«Да. Не мешало бы нейтрализовать, – признался следователь. – Подумайте, Гелий Иванович».

И тут вдруг надменный, насмешливый диссидент пообещал подумать!.. Капитан не мог поверить собственным ушам. И поверил только тогда, когда понял: в обмен на туманное свое обещание заключенный – клянчит поблажку. Гелию и его сокамернику вздумалось устроить в тюрьме на Новый год – елочку…

Конечно же, заключенный играл с капитаном, как кошка с мышкой, но дураковатый капитан клюнул на удочку и не только разрешил неслыханное в следственном изоляторе КГБ баловство, а собственноручно принес заключенным две или три пахнущие смолой и морозом хвойные ветки. И уж чтоб все было честь по чести, позволил арестантам сделать елочные игрушки из фольги от полученных в передаче плавленых сырков. И еще приказал гебист бессонным вертухаям – не заметить, что Гелий и его сокамерник «тайно» готовят (в мыльнице?) – из хлеба, сахару и воды по глотку хмельной бражки, чтоб чокнуться ею в новогоднюю ночь!..

Получив свою копеечную радость. Гелий на первом же после праздника допросе высокомерно заявил, что ни на какие сделки с органами не пойдет. «Этого не будет. Забудьте!». «А зря вы. Гелий Иванович, – негромко процедил капитан. – Был бы совсем другой разговор». Но у добродушного следователя и в мыслях не было мстить хитровану, хотя одного телефонного звонка из укрытого строительными лесами здания было бы достаточно, чтобы искалечить жизнь сыновьям Гелия…

«… допросы к февралю стали редки, все уже было обспрошено и на все мною было нагло и находчиво отвечено, но следователь обязан был два раза в неделю вызывать меня на допросы, и где-то двадцатого февраля я отказался ходить в следственный корпус. И опять, как во время голодовки, он стал приходить для допросов в следственный изолятор…»

Ну, и о чем же беседовал капитан с Гелием, если все уже было обспрошено и на все – отвечено?

Да так, ни о чем… Странные отношения следователя с подследственным развивались; вот они и болтали о всякой всячине… Например, Гелий рассказывал свои тюремные сны… Иногда грустные, иногда смешные…

И следователь выслушивал подобную чепуху?

О, с полнейшим вниманием!.. Уже потом, почти ослепший, лишенный возможности перечитать написанное слово, уже задыхаясь в предсмертной тоске, Гелий, спохватившись, с недоумением заметит об одном из этих снов: «Вещий он был, что ли?..»

7

В ту ночь заключенному снова снилась тюрьма.

Кабинет следователя, привычный вид из окна – каменный колодец.

Нет, не совсем так! Во сне внутренний двор тюрьмы открылся Гелию в необычном смещенном ракурсе, и это смещение позволило увидеть подворотню – уводящий на волю туннель. Выпуская голубенький «рафик», тот самый, в котором пять месяцев назад сюда привезли Гелия, ворота тюремного двора распахнулись, а за ними – залитый солнцем тротуар, прохожие!.. Вдруг за спиной раздается вкрадчивый голос. Гелий оглядывается: рядом стоит полковник Туркин. Он весел и со смехом объявляет заключенному, что тот – свободен.

Гелий видит себя за воротами тюрьмы, но шагнуть к людной улице – не смеет… Он боится встретить жену, друзей… Даже во сне Гелию ясно: они непременно спросят, почему его выпустили? И что же он объяснит?.. Как докажет, что никого не предал, не стал подлецом?! Ужас обвивает горло, Гелий бежит назад и умоляет вертухая впустить его обратно в тюрьму:

Мне к себе! Мне к себе, к себе!

Мне в СИЗО![47] Мне в СИЗО Ка-Гэ-Бэ!

Моя камера там пуста!

Моя койка не занята!

Мне на волю не по пути!

Пропусти… отпусти… пусти!!!

«И тут я проснулся с воплем „Пусти-и-и!“. И, как говорится, в холодном поту…»

Это было совершеннейшая идиллия: на допросах заключенный читал стихи, а следователь – слушал…

«Второго марта я досыпал бессонную ночь, когда стукнуло, грюкнуло, потом лязгнуло и в камеру вошел подполковник Сапожников. Я давно объяснил, что не встаю в его присутствии, и только повернулся и поглядел. Он подошел к койке, по-братски положил мне руку на плечо и сказал:

– Гелий Иванович, на этот раз вам все-таки придется встать. Собирайтесь в больницу…»

Я читал записки Гелия, и от всей этой идиллии с решетками на окнах, минут духовной близости со следователем, забот доброго полковника и по-братски положенной на плечо руки начальника тюрьмы – веяло на меня чем-то таким, что мороз пробегал по коже…

Я отложил рукопись, не дочитав ее до конца.

Дон Кихот… Ни дать, ни взять: Дон Кихот!.. Вступил он, правда, в бой не с ветряными мельницами, а со злом реальным, могущественным; но выбитый из седла, отрекся от лучшего, что совершил в своей жизни, и тогда жизнь его, лишенная смысла, оборвалась… Жаль, конечно, но ведь иначе и быть не могло…

Сто подробностей, которые я только что вычитал, не изменили уже сложившийся в моем сознании стереотип образа и судьбы Гелия Снегирева.

Начинался новый день, который мне предстояло пережить в своей жизни. Часы показывали без четверти восемь. В кухне зазвонил телефон. Кому еще, черт побери, понадобился я с утра пораньше?!..

Часть четвертая

Как я стал настоящим кэбби

Глава тринадцатая

Самое яркое впечатление

1