Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Из милиции ушли? Уже?

— А что они должны были здесь делать? Показания выколачивать?

Елена Юрьевна ответила затравленным взглядом.

— Вы что-то знаете? — сказал я мягко. — Хотите рассказать?

— Я не скажу никому! — пылко пообещала она.

Прекрасно. Я только что переговорил с одним интриганом, выдержу и беседу номер два.

— О чём?

Она покусала губы.

— Хорошо. Если вы так решили, не будем возвращаться к этой теме. Я просто хотела, чтобы вы знали, Константин Константинович… чтобы вы… Вы всегда можете на меня положиться.

Я усадил её на диван, гладил её руки, мурлыкал добрые слова, а сам бешено соображал.

Это вполне могло быть внутриведомственной разводкой, вполне. За долгие годы работы в Конторе я видел, как мирное течение гнилых бюрократических вод перебивается истерическим всплеском; он никому не нужен, никому не подконтролен; никто не знает, как его обуздать, как из него извлечь выгоду. Приходит время, и где-то лопается очередная пружина. А иногда не где-то, а прямо под тобой.

— Зачем же, — спросил я, — нам встречаться в этой закусочной, если мы живём в одном доме?

Он посмотрел на меня как-то тяжело и непонятно.

— В Моссаде что, работают не по инструкции?

Я прикусил язык; я проклял себя. О Моссаде этот человек знал больше, чем я когда-либо буду знать о какой бы то ни было разведке мира, он вообще знал больше меня о чём бы то ни было, даже, как кажется, обо мне самом. Предположение в его устах становилось непреложной истиной, хотя он именно предполагал, не навязывая, — может быть, вместо «хотя» здесь следовало поставить «потому что». Только в книгах, только в фильмах я встречал таких властных людей; даже истина находила нужным им подчиниться.

— Для таких, как мы, вне инструкции вообще нет оправдания.

— А мы кто?

Он посмотрел без улыбки.

— Мы — агенты мирового зла. Кстати, как вас зовут?

— Шизофреник, — сказал я.

Он и бровью не повёл.

— Да? Никогда ещё не видел агента, который бы так сжился со своим кодовым именем. Мои комплименты. У вас отличные актёрские способности.

Я не знал, что сказать. Но он и не ждал, что я что-либо скажу.

— Он профессионал, — говорит коммерс.

— И что?

— Ему всё равно, кого убивать. Вот ты, например, вряд ли убьёшь того, кто тебе симпатичен.

— Обстоятельства бывают разные.

— Обстоятельства у всех одни и те же. Разными бывают только люди.

Двое охранников лупцуют третьего. Нужно его за что-то наказать. Или нужно немного развлечься. Мы не вмешиваемся. Подполковник не вмешивается. Жизнь идёт своим чередом.

Неожиданно я понимаю, что. В тот день, когда кого-нибудь вправду убьют. Его просто похоронят, не таясь и не афишируя. Возникнет кладбище за околицей. Прирастая могилками в одну сторону и бараками — в другую, наш хутор освоится, укрепится на земле, прочно войдёт в пейзаж. Мы переженимся на девках; расплодимся. И никто никогда не узнает, кем и зачем были первопоселенцы, гипсовый памятник которым. Будет стоять на центральной площади напротив здания мэрии.

— А ты как думал? — сказал на это Киряга. — Сперва острог, потом — жизнь вокруг острога; так русские города и закладываются. Но Гарик! Ударение следует ставить на слове «жизнь».

— Точно, — говорит коммерс. — Бежать отсюда надо.

Киряга улыбается:

— Вот если случится так, что о тебе все забудут, ты станешь напоминать?

— А то.

— Ну а если ты кругом должен?

— Да кто ж тогда обо мне забудет?

Киряга чешет нос.

— Зайдём по-другому. А если не забывают только потому, что рассчитывают взять в долг у тебя?

— Лучше уж так, — говорит коммерс, угрюмо отмахиваясь от случайной снежинки. И мы все за компанию машем руками.

Как-то вошло в обыкновение устраивать посиделки на улице, несмотря на холод. Киряга был за свежий воздух. Доктор Гэ был там, где был Киряга. Коммерс по-любому не мог сидеть на одном месте и предпочитал нарезать круги на просторе. Я боялся отколоться от коллектива. Иногда к нам. Прибивались Булка с подружкой. И Доктор Гэ устраивал то, что он же называл «галантные празднества».

Наша компания не была. Такой уж сплочённой. Мы вместе ели, вместе держались, отбивались всем скопом — и нас быстро оставили в покое. Потому что мы единственные. Сумели сплотиться в техническом смысле. Прочие уроды остались полужидкой зловонной массой, которую. Даже необходимость выживания не могла сподвигнуть на консолидацию. Это была просто гниль. И на её фоне мы гляделись бесконечно твёрже. Но что-то мне говорило. Что у такой твёрдости есть свои проблемы.

Поняв, что от коммерса толку не добьёшься. Киряга переключается на меня.

— Ну, Гарик? Перестал кашлять?

Что самое. Смешное. Смешное крупными буквами. Физическое здоровье у многих пошло на поправку.

— Кха-кха-кха, — кашляю я.

— Не ври, пожалуйста.

— Гарик помрёт, — говорит Доктор Гэ, — будет лежать в сосновом гробу, а Кирягин стоять рядом и зудеть: «Гарик, не ври, подымайся».

— Почему это в сосновом?

— А кто тебя в дубовый положит?

— В кусок брезента его завернут, — говорит коммерс. — В лучшем случае. Киряга, Киряга… Ты ведь говорил, что сбежишь…

— Передумал. Это нормальная работа мозга: сегодня пообещал, завтра не вспомнил. А вот у тебя, Гриша, опасная мания. Каждый день одна и та же мысль в башке. Каждый божий день, Григорий, открываешь ты глаза — а в мозгах у тебя, наоборот, дверца захлопывается. Люди квартиры запирают, когда на работу уходят, а ты — себя на семь замков, когда просыпаешься.

— Значит, когда сплю, я нормальный? А почему мне тогда тюрьма снится?

— В виде кошмаров?

— Нет, блядь, в виде рая!

— А мне, — задумчиво говорит Доктор Гэ, — снятся танки.

— А мне, — говорю, — мой брат. Махнёмся?

— Когда ты поймёшь, Гарик, — говорит Киряга, — что не брат твой главный враг?

— Когда ему вместо брата танк приснится, — говорит коммерс.

Они важно кивают дурацкими вязаными шапками, фыркают в вонючие рукава ватников. Клоуны.

— Я лучше твою микстуру пить буду, — говорю, — чем эти разговоры разговаривать. У тебя братья есть? Нет. Вот и помолчи.

— Молод ты ещё рот ему затыкать. — Коммерс успевает отвесить мне плюху прежде, чем Киряга схватит его за руку. Потом он смотрит на Доктора Гэ: — Не суйся, малой.

Ещё не факт, что Доктор Гэ. Предполагал сунуться. Доктор Гэ считает, что оплеуха не бывает лишней. Он редко сопротивляется сам и редко защищает других. Но почему-то и бьют его реже всех.

Родная милиция не признаёт ничего, даже вежливости. В пять утра, когда мы сладко спали на своём диване под двумя одеялами, в квартире раздался трезвон — да такой, что я залаял, ещё толком не проснувшись. И исходил и вертелся под дверью, пока с разных сторон не подтянулись Принцесса в кружевах и наш супруг в стёганом халате.

— Кто там? — спрашивает он грозно.

— Милиция! — доносится из-за двери. — В ваш подъезд вбежали две девушки-проститутки.

Наш супруг до того обалдел, что защёлкал замками. И вот, на пороге обрисовалась гаерская парочка: один развязный без простоты, другой — пень, не имеющий стыда ни в одном глазе. Тот, который развязный, повторил тираду о проститутках и заглянул нашему супругу через плечо. Ну, погляди, погляди. Ответным взглядом Принцессы и не таких к стеночке отбрасывало.

— Значит, — придушенно говорит наш супруг, — родной милиции больше нечем теперь заняться, как будить среди ночи граждан из-за каких-то шлюх?

— Для граждан же и стараемся, — сообщает который пень. — Впустили бы их, например, а они вас — клофелином.

— Или молотком, — добавляет развязный. И, покосившись на меня: — Он-то у вас не кусается?

Обижаюсь, но молчу, только зубы чуть-чуть показал. Не кусается! Надо будет — и с тобой справлюсь, не то что с девкой. И зачем бы мы её к себе пускали?

Та же мысль озаряет и нашего супруга.

— Как вы себе это представляете? — говорит он. — Какой клофелин, какие молотки? Мы здесь вдвоём с женой.

Развязный смотрит на Принцессу.

— Очень даже представляю. Чего ж не представить противоправные посягательства? А оказать правомерную защиту от противоправных посягательств может кто? Только сотрудник, вот кто!

— Костя! — догадывается Принцесса. — Они, наверное, под кайфом.

— Мы под кайфом? — Пень упирает глаза в её пеньюар и голые ноги, и восклицание, которое, по идее, должно было прозвучать возмущённо, звучит задумчиво. Как-то так, словно он сам себя спрашивает, а не под кайфом ли в натуре? Могло быть, могло, по охоте их к замыслам и предприятиям.

— Ну-ка паспорт у этой жены спроси, — торопится развязный. Ох, доведёт он нас до белого колена.