Жан-Мари Гюстав Леклезио - Золотая рыбка

На верхнем этаже жили молодые женщины, которых я видела в прошлый раз, до того красивые и роскошно одетые, что я в простоте душевной решила, будто все они принцессы. В этот час они еще спали в своих комнатах за высокими приотворенными дверьми.

Я заглянула в щелку и увидела одну из принцесс на большой кровати. Приглядевшись, я различила ее впотьмах. Она лежала совсем голая на простынях, лицо было закрыто волосами; я удивилась, увидев ее белый-белый живот и чистый, без единого волоска, треугольник под ним. Такого я в жизни не видала. Лалла Асма никогда не брала меня с собой в баню и до последнего времени не допускала, чтобы я смотрела на нее раздетую. А мое тощее черное тело совсем не походило на эту белоснежную плоть, на это дремлющее лоно. Кажется, я попятилась, испугавшись немного, даже ладони вспотели.

Я долго сидела на галерее, ни о чем не думая, глядя на мельтешню торговцев во дворе. Со вчерашнего дня у меня крошки во рту не было, очень хотелось есть, и еще я умирала от жажды.

Внизу во дворе был колодец, а под галереей я углядела развязанный мешок с сушеными фруктами; на него садились воробьи, клевали. Я прокралась по лестницам к мешку. Мне было немного стыдно: Лалла Асма всегда говорила, что нет ничего хуже, чем красть, даже не потому, что нельзя брать чужое, а потому, что тайком — нечестно. Но я была голодна, а мудрые наставления Лаллы Асмы остались в прошлом.

Я села на корточки перед открытым мешком и стала вытаскивать из пластиковой упаковки и есть сушеные финики, инжир, изюм горстями. Наверно, съела бы почти весь мешок, но хозяин-торговец подошел неслышно сзади и сцапал меня. Левой рукой крепко схватил за волосы, а в правой у него был ремень.

— Ах ты, тварь черномазая! Я тебе покажу, как воровать!

Помню, особенно обидно было не от того, что меня поймали с поличным, а от того, что пальцы торговца вцепились в мои волосы, в самую гущу, и как он кричал: «Сауда!» Такого мне никто никогда не говорил, даже Зохра, когда злилась. Она знала, что Лалла Асма ей бы не спустила.

Я вырывалась, укусила его до крови, и он разжал пальцы. Повернувшись к нему лицом, я крикнула:

— Я не воровка! Я вам заплачу за все, что съела!

Тут как раз появилась госпожа Джамиля, а женщины с верхнего этажа вышли на балкон и, перегнувшись через перила, принялись честить торговца такими словами, каких я в жизни не слыхала. Одна принцесса, не найдя, чем бы в него запустить, даже швыряла мелкие монетки и кричала:

— На, вот тебе твои деньги, сам ты вор, сукин сын!

Женщины так его заклевали, что он и слова сказать не мог, стоял столбом под градом монеток, пока госпожа Джамиля не взяла меня за руку и не отвела наверх. А я, помнится, все еще сжимала в кулаках изюм, я его не бросила даже тогда, когда торговец драл меня за волосы и стегал ремнем.

Но мне вдруг стало очень страшно, а может, навалилось сразу все, что случилось со мной за последние дни, вспомнилось, как Лалла Асма упала, как Зохра меня выгнала и украла мои серьги. На лестнице я расплакалась, да так, что и идти не могла. Госпожа Джамиля была не выше меня ростом, но ей пришлось нести меня наверх, как маленькую. Она шептала мне на ухо: «Доченька, доченька моя», — а я плакала все сильней оттого, что в один день потеряла бабушку и нашла маму.

Наверху поджидали принцессы (про себя я их иначе не называла, даже когда поняла, что никакие они не принцессы), и все стали целовать меня, ласкать и подбадривать. Спросили, как мое имя, и повторяли друг дружке: «Лайла, Лайла». Потом они принесли мне крепкого чаю с медовыми пирожками, и я съела столько, сколько смогла. После этого мне устроили постель из подушек на полу в комнате, где было темно и прохладно, и я сразу уснула, не замечая царившего в гостинице гвалта; во дворе играло радио, и скрипучая музыка убаюкивала меня. Вот так я и вошла в жизнь госпожи Джамили, акушерки, помогавшей девушкам в беде, и ее шести принцесс.

3

Жилось мне на постоялом дворе безмятежно на диво, и могу сказать без преувеличения: то было самое счастливое время в моей жизни. Ни трудов, ни забот я не знала, госпожа Джамиля и принцессы баловали меня, как никто и никогда, у них я нашла любовь, которой прежде была лишена.

Я ела, когда мне хотелось есть, спала, когда хотелось спать; если меня тянуло погулять (а тянуло почти всегда), я уходила, ни у кого не спрашивая разрешения. Я жила на постоялом дворе, точно вольная птица, потому что так жили женщины, чью жизнь я разделила. Они не замечали часов, а значит, были счастливы. Меня они приняли в свою семью как дочь, вернее сказать, я стала их куклой или, скорее, сестренкой — так я у них и звалась. Госпожа Джамиля говорила мне «дочка». Фатима, Зубейда, Айша, Селима, Хурия и Тагадирт говорили «сестричка». Только Тагадирт иногда тоже говорила «дочка», потому что была старше всех и вправду годилась мне в матери. Спала я в их комнатах по очереди, принцессы жили по двое, кроме Тагадирт, та занимала большую комнату без окон, в которой меня уложили в первый день. А у госпожи Джамили был номер по другую сторону галереи, с окном на улицу. Мне и там случалось спать, но реже, я не должна была видеть, чем занималась госпожа Джамиля, а она в своем кабинете принимала женщин, которым надо было избавиться от будущих младенцев. Когда приходили пациентки, я знала, что соваться к ней нельзя. В такие вечера она запирала дверь на щеколду, а в щелку между шторами я видела горевшую в кабинете лампу. Очень скоро я поняла, что это значит.

Все принцессы полюбили меня. Они давали мне поручения, посылали по своим делам. Я приносила им со двора чай, покупала на базаре пирожки и сигареты. Относила их письма на почту. Иногда они брали меня с собой в город за покупками, не затем, чтобы я несла сумки (для этого при них всегда были мальчики), а чтобы помогла купить получше и подешевле. Этому я научилась у Лаллы Асмы, когда она торговалась с разносчиками, стучавшимися в ее дом, и те уроки пошли мне впрок.

Зубейда любила ходить со мной в ряды, где продавали ткани. Она выбирала ситец на платья, на покрывала. Зубейда была высокая, тоненькая, с молочно-белой кожей и черными как смоль волосами. Она заворачивалась в отрезы, выходила на свет: «Ну, как я тебе?» Я задумывалась, прежде чем ответить. Произносила с расстановкой: «Красиво, но темно-синий цвет пойдет тебе больше».

Продавцы меня уже знали. Они привыкли, что я отчаянно торгуюсь, как будто это мне платить. И плохой товар подсунуть не могли, меня им было не провести, и этому Лалла Асма научила. Как-то раз я не дала Фатиме купить золотую подвеску с бирюзой.

— Да ты посмотри, Фатима, камень-то не настоящий, это крашеная железка. — И я постучал камнем о зуб. — Слышишь? Он внутри пустой.

Торговец рвал и метал, но Фатима его отбрила.

— Заткнись. Моя сестричка всегда верно говорит. Скажи спасибо, что я не отвела тебя в участок.

С того дня принцессы и вовсе надышаться на меня не могли. Они всем рассказывали о моих подвигах, и теперь даже торговцы с постоялого двора почтительно кланялись мне. Иной раз приходили просить, чтобы я за них похлопотала перед той или другой женщиной, пытались умаслить подарками, но я-то видела их насквозь. Я брала у них конфеты и пирожки, а потом говорила Фатиме или Зубейде: «С этим держи ухо востро, он точно мошенник».

Госпожа Джамиля про все всегда знала. Не говорила ничего, но я понимала, что ей это не нравится. Когда я шла что-то купить или увязывалась за одной из принцесс, она провожала меня долгим взглядом. Спрашивала Фатиму: «Ты водишь ее туда?» Это звучало как упрек. Порой она пыталась удержать меня дома, засаживала за уроки, заставляла писать, решать примеры, учить законы природы. Она хотела научить меня писать по-арабски, вообще строила планы на мой счет.

Но я все ее слова пропускала мимо ушей. Свобода вскружила мне голову: слишком долго я жила взаперти. Пусть попробует кто не пустить — убегу, только меня и видели.

Даже сегодня мне с трудом верится, что принцессы на самом деле были вовсе не принцессами. С ними жилось так весело. Особенно с Зубейдой и Селимой, они были молоденькие, беспечные, всегда смеялись. Родились они в горах и сбежали из своих деревушек в город. Вокруг них вечно вился хоровод мужчин, красивые американские машины приезжали за ними к воротам постоялого двора. Помню, как-то вечером подкатил длинный черный автомобиль с затемненными стеклами и флажками с двух сторон, такие цветные флажки, зелено-бело-красные и немножко черного. Тагадирт сказала: «Это большой человек и очень богатый». Я пыталась разглядеть того, кто сидел в машине, но сквозь темные стекла ничего не было видно. «Это король?» — спросила я. Тагадирт и не подумала смеяться надо мной. «Все равно что король», — ответила.

Мне нравилось лицо Тагадирт. Она была уже в годах, от глаз лучиками разбегались морщинки, словно она всегда улыбалась, кожа темная, как у меня, почти черная, и маленькие четкие татуировки на лбу. С ней я два раза в неделю ходила в баню, которая находилась на берегу лимана, неподалеку от пристани. Тагадирт давала мне нести большое полотенце, сама брала сумку с чистым бельем, и мы уходили туда вместе. При Лалле Асме я понятия не имела, что такое баня, и мне никогда бы в голову не пришло, что можно раздеться догола при других женщинах.