Лексикон света и тьмы - Странгер Симон

– Вот это удар! – хохочет Флеш и наклоняется над лежащим на каменном полу.

– Ты готов говорить? Кто вам помогает? Кто твой связной?

Переводчик переводит. Арестант стискивает зубы и молчит. Флеш снова встаёт, притворяясь разочарованным:

– Ну что ж. Иногда нужны другие инструменты, чтобы добиться искомого, – говорит он и наступает сапогом арестанту на лицо. Щека сморщивается, рот растягивается, это напоминает рожи, которые Хенри любил корчить в детстве, крутясь перед зеркалом. Из горла заключённого вырывается бульканье, когда Флеш крутит сапогом туда-сюда, навалившись на него всем весом, как будто у него под ногой пенёк, торчащий из лесной тропинки. Затем он подходит к столу, где его ждёт набор инструментов: металлические тиски, достаточно большие, чтобы удерживать лодыжку или руку, хлыст, утыканный гвоздями, несколько дубинок и несколько палок. Всё аккуратно разложено рядком.

– Вопрос в том, чтобы найти правильное место, – говорит Флеш, беря со стола шило. Затем он хватает мужчину за ногу и стаскивает с него ботинок.

– Подошва – хорошее место.

Флеш стягивает с мужчины носок и поглаживает нижнюю часть его стопы.

– Особенно здесь, – говорит он, постукивая пальцем по области между подушечкой стопы и пяткой, где стопа никогда не касается земли, а кожа наиболее тонкая.

– Не мог бы ты крепко держать другую ногу?

Риннан подходит и хватает заключённого за другую лодыжку. Мужчина пытается высвободить ногу, но вскоре снова опадает и лежит неподвижно. Слышно только его дыхание, а затем раздаётся пронзительный визг – это Флеш глубоко вонзает шило в ногу мужчины.

– Ты готов поговорить?

– Да-а-а-а-а!

Крик. Из допрашиваемого льются кровь, слюна и слёзы. Флеш смотрит на Риннана и вынимает шило. Из дыры в побелевшей подошве сочится кровь, стекает по пятке и капает на пол.

– Я… скажу…

– А я что говорил? – спрашивает Флеш с довольным видом и кладёт шило на стол перед собой, аккуратно поправляя его, чтобы оно лежало вровень с ручкой хлыста. Потом он наклоняется, достаёт записную книжку и велит узнику говорить. Спустя две минуты слёз и рвоты, продравшись сквозь сипение сорванного от крика голоса и зафиксировав все имена, Флеш встаёт.

– Любую волю можно сломать, – говорит он. – Это вопрос исключительно времени. Я завишу от своих сотрудников, от их согласия выполнять и такую работу, когда это требуется. – Он делает паузу для перевода. – Но ты, я надеюсь, не станешь протестовать, если я попрошу тебя провести допрос?

– Нет, не стану, естественно.

– Отлично. Это был первый урок, потом продолжим.

M как Масло, Молоко, Мясо и другая еда, которую тайком передавали в лагерь в Фалстаде жители окрестных хуторов.

M как «Минутка спорта», как назывались в лагере эти истязания: заставлять человека бежать, прыгать, отжиматься до тех пор, пока он не рухнет на землю с кровавым вкусом во рту и ощущением, что ему нечем дышать и невозможно вздохнуть, настолько измученным, что смерть кажется избавлением.

M как Мигрени.

M как Месяцы, они идут, один за другим, и каждый приносит Риннану новые задания. Наступает лето сорок первого года, на встречах в «Миссионерском отеле» Риннан видит, что теперь он играет важнейшую роль. И что все безоговорочно доверяют его донесениям. А вот уже и декабрь. Риннан по-прежнему работает в одиночку, фиксирует всё, что узнаёт и видит, и большие события, и мелочи, он включён в это двадцать четыре часа в сутки.

M как Мысль, она внезапно посещает меня однажды утром, когда я корплю над твоей историей. Кто был тот человек, кто сперва услышал разговор в «Кофейне», а позже присутствовал при том, как ты пересказывал его в следующей компании? Как минимум он должен был знать норвежский, думаю я, и ничем не выделяться. Бывать в обоих местах, не привлекая к себе внимания. И вдруг меня осеняет: я же знаю человека, который полностью подходит под это описание. Осенью и зимой 1941-42 он только и делал, что ходил по Тронхейму, в том числе из кафе в кафе, и регистрировал всё мало-мальски подозрительное.

И звали человека Риннан.

Вполне возможно, даже вероятно, думаю я и уже вижу, как в январе сорок второго года Риннан едет по Тронхейму. Останавливается у «Кофейни». Выключает мотор, закусывает кончик шофёрской перчатки, чтобы стянуть её с руки, потом стягивает вторую. Зажимает под мышкой газету и вынимает сигарету из портсигара. Проходит мимо еврейского часового магазинчика, поднимается по лестнице, просит официантку принести ему чёрный кофе и садится за свободный столик. Замечает группу темноволосых черноглазых мужчин, скорее всего евреев, и решает подслушать их беседу, для вида раскрывает газету и якобы с головой уходит в чтение. Тут же выясняется, что они обсуждают новости Би-би-си, из Лондона. Вот обнаглели, думает он, сидят и в открытую пересказывают пропаганду, направленную на подрыв немецкой мощи. И дела им нет, что окружающие могут их услышать, что официант подходит долить кофе, беседу они из-за этого не прерывают. Что-то слишком уж хорошо они устроились. Слишком вольготно чувствуют себя, думает Риннан, долистывает газету до кроссворда и начинает вписывать в клеточки произносимые мужчинами имена. Записывает всю информацию, которую удалось отцедить из их беседы, и расплачивается, как только первый из компании встаёт, собравшись уходить. Это самый худой из них всех, Давид. Очевидно еврейской наружности, если ты уже настроил такой окуляр, и очевидно симпатизирующий коммунистам, это несколько раз проявилось во время беседы. Хенри улыбается официантке, допивает кофе и выходит следом за Давидом. Темнеет в это время года рано. Хенри решает оставить машину и следовать за Давидом пешком на безопасном расстоянии, но не настолько большом, чтобы рисковать упустить его из виду. Давид хлопает себя по бокам, отбивая такт, и насвистывает неизвестную Риннану еврейскую песню.

Сейчас выясним, куда ты идёшь, дружочек ты наш, коммунистик, думает Риннан, плавно перемещаясь от одного угла дома к следующему. Давид заходит в магазин одежды с названием «Париж-Вена» и говорит о чём-то с очкариком чуть старше его. Риннан решает оставить очкарика на потом, поскольку Давид уже выходит, он ведёт его дальше, следуя по противоположной стороне, до дома, в который Давид заходит. Риннан пересекает улицу и читает на почтовом ящике «Давид Вольфсон». Записывает имя в блокнот, добавляет название магазина «Париж-Вена», делает пометку, что надо будет узнать имя хозяина, а потом возвращается в «Кофейню», заговаривает с официанткой, пуская в ход всё своё обаяние, и жалуется, что вот же мучение, он узнал нескольких людей в компании Давида, но, убей бог, не помнит, как кого зовут. «Беда, как это раздражает», – вздыхает он и получает подробный ответ, полный список всей компании.

Возможно, всё произошло именно так. Правда скрыта за толстыми бетонными стенами госархива Тронхейма. Если всё было так, то истории наших семей сплетены ещё туже, чем я думал. Но повествование о нашей семье становится тогда более мрачным и болезненным.

Я пересказываю Рикке, как могли развиваться события.

– И нет никакой возможности узнать точнее? – спрашивает она.

Записные книжки Риннана хранятся в госархиве, говорю я, выдержки из них я читал в биографиях, так что, возможно, в этих блокнотах, замурованных в бетонном хранилище, есть интересующая нас собственноручная запись Риннана.

На следующий день мы покупаем билеты.

M как Майаватн, здесь 5 мая сорок второго года партизаны из Сопротивления взорвали железную дорогу, по которой перевозили руду из шахты в Лёккене. А руда должна была превращаться в оружие. 20 сентября они же взорвали электростанцию в Глум-фьорде. А 5 октября совершили ещё одну диверсию против шахты. В довершение всего двое немецких солдат были убиты перевозчиками беженцев.