Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

Исполняла обязанности заведущего кафедрой русского языка Ульяна, взрослая женщина, в глубинах Белоруссии родившаяся, но выросшая в Америке и удивительно сохранившая в чистоте южное деревенско–русское произношение. Разговаривала она мало, редко высказывала мнение и совсем не давала оценок.

Две маленькие «истории» мне запомнились из её рассказов: как агенты ФБР спросили, почему она выписывает газету «Правда», и попросили заполнить какое‑то объяснение, и как Ульяна сказала мужу, что нужно послать деньги в некоммерческую студию радиопередач потому, что они слушают эти передачи. Как она читала лекции о мировоззрении Достоевского? я не знаю — не посещала.

Михаил фон Герцен — высокий красивый молодой мужчина, окончивший Бёркли, преподававший русскую историю, правнук знаменитого Герцена, звонившего в «Колокол», только с добавленной к их фамилии Мишиной бабкой приставкой — «фон».

Миша, устав искать годичные позиции преподавания, иногда говорил: «Придётся богатеть»! — уходить в бизнес.

Его красавица жена Маргарет, армянско-русского происхождения, свободно говорила по-русски, но в часы нашего ланча была занята полировкой, очищением, отбеливанием зубов своих пациентов. Маргарет ездила в Православную церковь чуть ли не в Вашингтон, беря иногда нашего Илюшу. Герцены любили Калифорнию, и через год уехали «богатеть» в район Сан–Франциско, Миша перешел из обеднённой русской истории в обогащённый русско–американский бизнес.

Люба Фабрики, изящная миловидная женщина, родившаяся в Югославии в семье белогвардейского офицера, — её родители хранили русско–православные традиции, мечтали вернуться в Россию, и, как Люба рассказывала, огорчились её выходом замуж за «басурманина» — протестанта Вальтера, теперешнего вицепрезидента этого университета.

У них было двое взрослых детей, но определить — кто есть родитель, а кто ребёнок, можно было только по ободранности и необутости последних. Их дочь Катя, как только ей исполнилось восемнадцать лет, ушла в бега, и родители по этому поводу ходили к психологу, довольно дорого оплачивая свои утешения, однако сама Люба, воспитанная в русских традициях, в мой после–эйфорийный период утешала меня бесплатно. Люба работала в лаборатории на биологическом факультете, получив образование в Канзасском университете, который окончили все её сёстры и братья, — родители настаивали на образовании детей, опять же по традиции.

Когда мы уезжали на конференцию, то две недели семья вице–президента была «бебиситером» нашего Илюши. После пребывания в их доме он стал мыться пять раз в день, а вместо борьбы за коммунизм в Америке, как обещал, стал бороться за чистоту в нашей семье, стремясь приблизить нас «по чистоте» к американцам.

Профессор Гейлен — американский интеллектуал, неуклюжий, полный, вальяжный, знаток иностранных языков, женатый на милой француженке Жаклин, которая меня, плачущую, после просмотра шведского фильма о России, утешала на непонятном ни ей, ни мне языке.

Профессор Гейлен часто повторял: «Знаю я своих соотечественников, знаю». От него я услышала несколько американских пословиц, характеризующих людей: — «Свет горит, а в доме никого нет», — сказал он про одного профессора, занимающегося общественной деятельностью, сказав про другого: «Можно подвести лошадь к воде, но нельзя её заставить пить».

Донна — молодая женщина, только что получившая степень доктора политических наук, хорошенькая «арабская принцесса», застенчивая, прикрывающая свои красивые серые глаза чёрными очками, как фатой.

Она занималась русской экономикой — тайным для меня предметом исследований, находящимся по эту сторону океана. Родители Донны приехали из Ливана, жили в Чикаго, где её отец держал ливанский ресторан, безумно гордясь, что его дочь — профессор. Я не знаю, каким Донна была профессором, но она так готовила восточную еду, что после отведывания её блюд я срочно познакомила её с одним нашим приятелем, но из знакомства ничего нежного не получилось, и она осчастливила кого‑то другого изысканными восточными блюдами, уехав из Блаксбурга.

Джэйн, наша соседка, преподающая историю, приходила, когда у неё не было занятий. Она была французского происхождения, вместе с мужем они окончили Гарвард, чем она так гордилась, что, кажется, позабыла всё, чему их учили в Гарварде, кроме песни про Лобачевского и «левостороннего» завышения — жалости над неокончившими Гарвард нищими и «homeless» (бездомными).

Мой Илюша дружил с детьми Джэйн, Марком и Крисом. Как‑то он пришёл от них огорчённый тем, что Крис, позвав в гости, продал ему стакан сока за двадцать пять центов, когда же пришла их мать, то она их похвалила, за то, что они заработали два доллара. Я утешила Илюшу, сказав, что их мать отдаст эти деньги бедным.

Время от времени заходили студенты, мало чего понимая в быстрой русской речи и, поскучав и отмучившись, не баловали нас своими посещениями.

В первый день встречи после представлений и приветствий Джэйн меня спросила:

— Вы уехали из Советского Союза навсегда? И почему?

— Мы уехали навсегда, а почему? Ответить на этот вопрос можно двумя словами — «стало невыносимо», существует такая краткая формула, и каждый уехавший вкладывает в неё своё.

Позже, в течении наших встреч, я раскрою эти слова маленькими историями, ведущими опять к этим словам, и не общей критикой системы, а только тем, как для меня высвечивался весь коммунистический идеал, сначала неясным выражением, перегруженным вопросительными знаками и недоуменьями, а потом открывшейся пропастью лжи — чудовищностью человеческих действий в самых простых вещах и событиях.

Решение было мучительным — за — против, — за — против, — против и — за. Несколько лет продолжительное давление: За — Против. То побеждало «за» — уехать, забыть, не видеть. То — остаться с тем, что предвзято и непредвзято любишь. На одной стороне весов — одно, а на другой — другое. Невероятная разница перспектив! Где и как приживёшься, вырванный из привычной родной почвы? Что предвидеть и что ожидать там и тут — тут и там?

Некоторые наши друзья, Б. Вахтин, Я. Гордин, Г. Айги выбрали для себя остаться. Так захотели, показывая нам такое решение, найдя удовлетворение в любви к отечеству.

Я же металась между любовью и ненавистью.

Навсегда оттуда? Где остался забор с повисшими на нём словами — «Я люблю тебя».

Навсегда оттуда, где с другого забора слетело слово, слетавшее с заборов — первое прочитанное слово, неприличное для уха, но вы услышите и увидите его повсюду написанным и звучащим. И я сказала это слово — хуй.

— Дина, я сколько раз была в России, — сказала Поли, но никогда этого слова не слышала.

— Да, это звучит резко и непривычно для ушей, и в гостинице для иностранцев оно не пишется, но значение его, употреблённое с предлогом «на», всеобъемлющее — туда нужно идти. В первую встречу я не хочу шокировать вас знанием заборно–уличных слов. И что, и как, и почему, хоть и поддаётся простым выражениям, но я не возьмусь вводить вас в заблуждение умением ими высказываться, когда в России есть такие восхитительные мастера запечатлять в них все свои намеренья.

— К нам по обмену приезжают советские специалисты, и мы всегда говорим о балете, музыке, о прекрасном, — сказал кто‑то.

— Вот видите, самые противоречивые мнения можно выносить про русских: одни — с неприличностями, другие — со стихами, все суждения смазывая красивыми словами — быть может, поэтому и говорят о «загадочности русской души»?

— Про русских в Америке, казалось, никто не знал и не интересовался, пока русские не запустили спутник: «Спутник! Спутник!» — все выучили это слово, — сказала Люба. — Когда мы жили в Канзасе, во времена Маккарти, нам били окна, думая, раз мы русские, то мы коммунисты. А мой отец — белый офицер. Монархист. Мы — белые–белые.

— А я из красных, — сказала я. Мой отец верил в идею всечеловеческого счастья, в привлекательность коммунистического идеала. И меня воспитывал: «Слушай пионерскую зорьку!» Мечтал, чтобы я служила в Смольном, а я, наслушавшись русских утренних «зорек», слушаю и смотрю теперь американские.

— Когда и как у вас возникла первая острая реакция против коммунистической структуры? — спросил профессор Гейлен.

— Мои сомнения, мои острые реакции возникли поздно. Как многие советские дети, я росла в волшебном кружке идеала: — праздничные слова, символы, значки, пионеры, галстуки… тайна. Замирала от страстного удовольствия хождения под красным знаменем, неся руку выше головы, в салюте: «Всегда готов!…»

Завороженная, обволакиваемая, отдаваясь всей душой игре, — пела и танцевала без всяких сомнений, поверив в красоту идеала.

Моё первое острое «разочарование» — скорее это была реакция против очарования — гибель моих лучезарно–наивных воззрений, встретившихся с реальностью, против моей идеализации «социума», как такового.