Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

Придя домой, я рассказала бабушке, как я понравилась одному «дяденьке». На следующий день бабушка взяла бидон с творогом и сметаной, которые дедушке «выписывали» как главному бухгалтеру совхоза, и пошла со мной к карьеру. Но заключённых перевезли на другой участок строящейся дороги…

— Пойдёмте гулять по моей долине.

Под небом Вирджинии среди лугов, цветов и бабочек уединились Солоневичи. Долина их уединения была наполнена звуками разрывающегося пергамента, тиканьем часов, шелестом, шёпотом, шорохом многомиллионной толпы насекомых, шелковисто–блестящих пчёл и бабочек. Окружённая с двух сторон стенами-скалами с цепляющимися вьющимися кустарниками, долина была как изолированный мир — царство бабочек.

Какие у бабочек крылья!? — с вырезами, чешуйками, с прозрачными пятнышками, с рисунками цифр и букв. Готические, эфирные, ласточкин хвост, страусовые, павлиньи глаза. Бабочка–арлекин! Бражник липовый. Не перечислить.

Моя рязанская тётка Ольга, будучи зоологом-ботаником, собирала коллекцию бабочек и прививала мне всякие зоолого–ботанические знания, беря меня иногда в заливные луга Прони, притока Оки, где бродила она с утра до вечера в одиночестве, собирая свои коллекции. Мне она говорила, что в древности бабочки были символом бессмертия души и что в момент смерти душа отделяется от тела. Моя тётка умерла в молодости, сойдя с ума; наверно, её душа стала бабочкой.

И когда я в юности, не примиряясь со временем и боясь жизни, жаловалась маме, что я сойду с ума, мать меня весело останавливала: «Есть в кого!» Отсюда моё сильное желание: быть среди людей — боюсь последствий уединения с природой.

Не всем нужно уединение?

— Эту долину мы купили всего за три тысячи долларов, сразу после войны, — говорит нам Юра.

— А вам затворничество не в тягость? Ведь русские не могут быть без коллективной жизни, без того, что называется «водить хоровод», без потребности общения? — спросила я.

— За коллективное веселье, «хоровод», как вы определяете, — большая плата. Я избавлен здесь от многих сует человеческого существования. Посмотрите, как у нас хорошо, — атомная война будет, а меня — не касается. Я устал. Я ушёл от общественного, как говорили в Совдепии, в глухую ночь индивидуализма. Теперь я избегаю всего, что может вызвать острое сострадание, всего, что может вывести меня из душевного равновесия.

Союз. Сталин. Коммунизм. Тюрьма. Война. Аргентина. Перон. Фашизм. Венесуэла. Я устал.

И после некоторого молчания Юра продолжал:

— Тут у меня покой, созерцание природы, поют птицы, летают бабочки; и никто до меня не доберётся, и я никого не беспокою, и дела мне нет ни до России, ни до Америки. Я по ту сторону и Америки, и России.

И добавил:

— Вот только бы денег побольше, чтобы и о них совсем не думать. Были и у меня разнообразные попытки американского разбогатения, раздобывания денег, денег, денег.

Первое время в Америке охватил меня этот дух–искуситель — желание, захватывающее многих вновь прибывших: разбогатеть завтра и навсегда; и я предпринял несколько усилий для этого, составив и осуществив несколько проектов и планов. Немедленно покажу:

— Этот дом со стеклянной крышей был задуман как горно–художественная студия, — сказал Юра, когда мы подошли к строению, сложенному из громадных кусков гранита, погружённых в цемент, с бетонными или пластиковыми стенами и стеклянными вставками–фонарями в крыше, стоящему у пруда с бело–розовыми лилиями, испещрёнными карминовыми пятнышками и поддерживаемыми водой.

— Это сооружение, или горно–художественная студия, была построена и задумана как отель со всеми удобствами, для желающих приезжать в летнее время, созерцать природу и учиться рисовать за соответствующие доллары. Давайте заглянем, — и Юра открыл двустворчатую дверь, перед которой лежало несколько отшлифованных плоских бреккчий.

Войдя в четырёхугольный зал с льющимися сверху лучами, из стеклянных прорезей–окон в потолке, мы замерли, рассматривая бывшую художественную студию. Угрюмо стояли серочёрные мольберты, выглядевшие как витиеватые старинные кресла. Они окружали значительный деревянный стол на двух тумбах, неподвижно вкопанных в пол. Светлые полосы с вьющейся пылью отражали застеклённые вырезы — глаза в небо, и очерчивали на полу узоры. Юра сам будто впервые обнаружил этот зал; и тоже молча оглядывал стены и пол.

На полу лежали равномерным покрытием, похороненные под кучами пыли обрывки картин, бумаг, листков картона, тюбиков от краски. Одна стена зала была с окнами, а три другие были обиты светло–коричневыми деревянными панелями с беспорядочно висящими картинами-этюдами, зарисовками, выцветшими и пожелтевшими, кое–где проглядывались цветы, кое–где — бабочки или огурцы.

Стены соединялись между собой чётко вытканной паутиной из радиально натянутых толстых нитей и более тонких концентрических, с висящим на них живым пауком–крестовиком, жирным и вполне космополитического вида, встречающегося по всему свету, с трубками для прядильного аппарата и крестом. Казалось, что паук чуть–чуть раскачивается на созданной им поверхности, любуется своим утончённо изысканным рисунком и почёсывает свои пушистенькие лапки, поджидая кого‑то.

По стене из‑под этюда, изображающего огурцы, показался тёмно–красный таракан, тоже вездесущего вида, — такие у нас у бабушки за печкой жили; — промчавшийся вместе с мелким жуком, мгновенно за тараканом последовавшим.

Вместо них прямо из‑за деревянной панели появились несколько белых термитов с прозрачными большими крыльями — это вид только американский — они или присматривались к стене, или уже прогрызли систему ходов в мёртвой древесине, слагающей стены дома, — это очень трудно заметить; избегая света, они протачивают ходы внутри, поэтому опасность может быть обнаружена слишком поздно.

Из‑под кучи хлама и бумаги, лежащей на полу и сдвинутой Юриными шагами, высунулась голова большой засушенной бабочки, распластанной на бумаге, но сохранившей пестроту своих нежных крыльев.

Помолчав, Юра продолжал:

— Покрутились мы с Ингой три сезона с капризной приезжающей публикой; в первый летний сезон перебывало человек двенадцать дам; нужно было их обслуживать: Инга заботилась о пропитании, а мне не только проводить линии, но и умудряться делать рутинную работу: то кран течёт, то — то, то — то.

После третьего сезона решили — зачем так глупо проводить время? Инге — на кухне, мне — в поучениях, и оставили и эту идею, и эту студию.

И стоит теперь она укором, как свидетель моей попытки разбогатения. А вид из окон один из самых вдохновенных в моей долине.

Молча я ещё раз взглянула на очаровавшие меня холмы — окаменевшие волны Земли, ещё более и ещё ярче сиявшие на горизонте, и, вдохнув воздуха — запаха опустевшей горнохудожественной студии, — мы вышли наружу к пруду с бело–розовыми лилиями, которые полузакрылись, и уже не было видно на них карминовых пятнышек.

По дороге нашего возвращения то там, то там попадались небольшие деревянные домики.

— Эти кибитки, — сказал Юра, — свидетели моей второй попытки разбогатения: придумал сдавать их в аренду, настроив их в самых уединённокрасивых местах своей долины…

Рассказ Юры был прерван внезапным появлением буровато–серого зайца с длинными ушами и коротким поднятым хвостом, проскакавшим прыжками перед нами совсем нетрусливо. Юра на него посмотрел, как на знакомого, и сказал, что зайцы, убедившись в своей безопасности, становятся очень дерзкими, ничего не боятся, всё уничтожают, что ни посадишь. А как дерутся, разбойники! и продолжал — «про кибитки».

— Мои кибитки привлекли несколько романтических пар в летние месяцы, а зимой никто не захотел жить в заваленных снегом горах, карабкаться по заваленным дорогам. Горный морозный воздух люди променяли на удобства; и стоят мои кибитки пустые — никто не хочет ходить пешком. Видно, как и я, эта натуралистическая точка зрения устарела. Я не могу угнаться за возрастающей активностью цивилизации. Я чувствую себя раздавленным цивилизованным миром, и вот делаю себе передышку, как Лев Николаевич.

И, вдохнув своего горного воздуха, остановившись перед щебнистым спуском, подавая мне руку, Юра продолжал:

— Лев Николаевич хотел элементизировать материальную жизнь, чтоб человек мог обратиться к духовной. И я, не разбогатев, как в детской американской игре «Life», ушёл в деревню. Рисую и живу от продажи моих творений, можно сказать, духовно.

— В этом пруду, — продолжал Юра без всякого перехода, когда наша тропинка подошла к озеру с тёмно–серой водой и спадающими в неё ветками кустарников и небольшим ручьём, низвергающимся с известкового отвесного уступа, — у Юры есть свой водопад, — я разводил рыбу, и сейчас, нет–нет, да выловим что‑нибудь оригинальное. Поджидая ужина, зайдёмте ко мне в мастерскую.