Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Мелкие интересы с огромными претензиями на аристократство. Люди слабого ума, но сильного о себе воображения. Для полного позора вам недостаёт ещё выглядеть тружениками. Ну-ну. Тряпки и ведро возьмёте у уборщицы. Алфавит, на всякий случай, — в букваре. Адью.

И вот, уходя домой, мы сталкиваемся в коридоре с представителем соседней враждебной кафедры. Лысенький, брысенький, весьма малоизвестный учёный и крупный деятель, он очень задорен: стар уже, но без всякого соображения. Сразу лезет на рожон.

— Здравствуйте, — говорит, — моя милая! Что-то ваш шеф невесёлый ходит. Грант недодали?

«Моей милой» и «вашего шефа» вполне достаточно для большого взрыва, а с грантом скотинушка промахнулся: наш Дмитрий Михайлович ловцом грантов никогда не был, не говоря о нас. Поэтому Принцесса не злится.

— Кого, кого мимо, а кому и в рыло, — благодушно кивает она. — А вы, слышно, протест против английской политики накатали? Здесь выслуживаетесь, или тем мстите? Вы сколько заявок в Оксфорд отправили, сто, двести? Или на самом деле это был не Оксфорд, а что-нибудь политкорректное, рабоче-крестьянское, в стиле «твой учитель тоже даун»? И даже туда не взяли?

Дурачина уже раскаялся, что полез. Он так всегда: разлается и забывает совсем, чем это в прошлый раз кончилось.

— Ну вы же понимаете…

— Нет, не понимаю. Вас что, на дыбе подвешивали? Или вы превентивно зассали?

В этом месте он всё же пыжится.

— Ну знаете ли! Я бы тоже мог разговаривать с вами свысока.

— Многоуважаемый, чтобы разговаривать со мной свысока, нужно, как минимум, выйти ростом.

И вот, деятель молчит, как зарезанный, а мы поворачиваемся прочь.

— Запомни, Корень, — говорит Принцесса. — Овца в волчьей шкуре не похожа на волка. Она похожа на овцу в волчьей шкуре.

Я стал встречать его чуть ли не каждый день, как по подряду, и каждый раз обмирал. Уже не было сомнений, что он жил в моём доме, а я сомневался и уговаривал себя перестать и успокоиться, но как можно было успокоиться, ведь даже если знаешь о ком-то, что он живёт в твоём доме, нет никаких гарантий, что жизнь не совмещается с работой, — например, слежкой, например, кознями, — или с хобби, конкретно — убийствами. Нет гарантий, что твой сосед не злоумышляет против тебя, а если такой (против тебя! тебя!) эгоцентризм в моём случае малоуместен, это не отменяет злоумышления в принципе, против других людей, до которых мне, в силу специфики заболевания, дела, возможно, и нет — хотя так томит, томит…

Он не был при этом похож на носителя ярко выраженного зла: бандита, прокурора, психоаналитика. Слово «похож» к нему вообще не вязалось; каким бы он ни был, он не был «одним из», кем-то в ряду явлений и сущностей, обладающих сходными свойствами, описываемыми сходным образом. Его глаза, например, стали для меня наваждением: я так и не сумел разглядеть их цвет, несмотря на то, что вслед за теми разами, когда я проскакивал мимо, низко опустив голову, я всё-таки принудил себя смотреть и всматриваться, ничего это не дало, и дело даже не в том, что каждый раз мне что-то мешало, — на лестнице было слишком темно, а на дорожке к парадной слишком страшно и всегда — слишком быстро, врасплох, — а ещё и в том, что всякий раз я видел по-новому и уже не мог винить в этом только себя. Его глаза меняли цвет; он пользовался контактными линзами; в какой-то из разов это был вообще не он. Я не знаю. Я видел в нём свою судьбу, разумеется, меня интересовал цвет её глаз. Это не возбранено — спрашивать у судьбы хотя бы такую малость.

И я не придумываю, он поглядывал на меня внимательно и с растущей враждебностью, и его губы шептали невнятные угрозы, и наконец я услышал тихое, очень твёрдое, очень отчётливо выговоренное «берегись».

У меня никогда не было галлюцинаций. Правда, я никогда бы и не признался, даже если бы они были, — врачи панически боятся таких признаний, для них галлюцинация цементно ассоциируется с «голосами», если пациент слышит «голоса», эти «голоса» бог знает что в состоянии ему нашептать: минимум прыгнуть с крыши, максимум отравить сорок три процента населения города выбросом паров серной кислоты, или порадовать население иным терактом. Вот какая мысль прыгает и сходит с ума в голове у врача, когда тот слышит о галлюцинациях… А ты сразу же отправляешься на полгода принудительного лечения.

И оттого, что я учил себя не признаваться и даже гнать эту мысль, всё время предупреждал себя и был начеку, надо и не надо (но о каких случаях мы можем твёрдо сказать «не надо», ведь…), простите, оттого, что предупреждал себя и был начеку, потерял, боюсь, способность ориентироваться и распознавать действительное и мнимое, для простоты восприятия считая действительным вообще всё. Или вообще всё считая мнимым? Как в случае с этим глухим грозным «берегись», кто его мне шепнул: человек или тот же голос, что дует в уши потенциальных террористов? У меня никогда не было галлюцинаций. Он сказал «берегись».

Когда мифические хулиганы или неонацисты начинают убивать агентов-провокаторов, это может означать только одно: агент провалился и его устранили. Если дело сделано самой Конторой, я могу расслабиться — в ожидании, возможно, выговора. (А если это просто глухая разводка?) Если расстарались конкуренты, я вообще ни при чём — хотя вместо выговора могу схлопотать пулю. Теоретически. Конкуренты иногда устраняют агентов влияния. Это похоже на высылку дипломатов: двое с одной стороны, и тут же двое с другой. Баланс! Баланс! Размен визами дипломатов и телами агентов — правильная спокойная рутина. В прекрасно сбалансированном мире Контор всё держится на симметрии. И летит к чертям из-за одного-единственного неадекватного движения. Скажем, если тебя бьют по левой щеке, ты тут же отвечаешь противнику по правой, и противник успокаивается. Но стоит вместо ответного удара подставить собственную правую щёку, враг с перепугу и бомбу бросит.

Я сочинял мирно докладец, а в голову тем временем приходили самые светлые мысли: купить, например, волыну. (Ствол.) Пройтись по блядям. Разобраться с соглядатаем в собственном подъезде. (Предположение, что соглядатай — невинный, с придурью, сосед, я рассмотрел и отмёл. Сосед-то он, возможно, сосед, а насчёт придури и невинности — шалишь.)

И я прекрасно знал, что не проинформирую Контору. К этому моменту совершено уже столько мелких должностных преступлений, что ничего не стоит совершить крупное. Я для этого окреп. Морально и физически. Заматерел до бесчувствия. Хоть сейчас вызову к себе Елену Юрьевну и — оглядываю кабинет — завалю её вот на этот диван. Раз уж я готов завалить (в более серьёзном смысле) соглядатая-соседа, то бабу для взаимной радости — нет проблем.

Будет ли, впрочем, радость взаимной? Я не уверен в Елене Юрьевне, не уверен в себе. Наш последний разговор уже можно назвать перепалкой. Сценой взаимных дерзостей. Дерзости, формально вызванные расхождением взглядов относительно судеб России. (!) Как и во множестве других случаев, Россия в тот раз была ни при чём.

Я трижды был женат, но так и не наловчился опознавать и различать варианты этого гнева: женщина дерзит, когда мужчина, по ее мнению, зашёл слишком далеко, — или когда мужчина, по её мнению, слишком долго топчется на месте. Напоказ лишь недовольство, смятение, и нет средств решить, отторжение это или неудовлетворённость, давать задний ход или набрасываться. Меня самого больше всего устроило бы то, что есть, но то, что есть, продолжаться не может: если три брака и могут чему-либо научить, то пониманию этого я выучился. Женщина не в состоянии находиться в одной (пусть наилучшей) точке, покоиться. Покою отведено место на кладбище. Вопреки тому, что они же сами говорят и пишут в опросах, меньше всего им нужна стабильность. Женщине нужно развитие. Непреклонное, как созревание зародыша в животе. Не останавливаясь ни на секунду, ни во сне, ни в счастье, деревья должны расти, дети — подрастать, дома — строиться… а когда дом построен, его можно до бесконечности улучшать. Не замечая, как оплывает или коррозирует его трансцендентная сердцевина. Что могу сказать: как жаль. Было прекрасно, теперь в развалинах.

Раньше мир существовал благодаря описаниям, а теперь существует благодаря картинкам. Вывод из чего не тот, что картинки по сравнению с описаниями деградация, а тот, что миру нужна подпорка. Он существует, только пока его всё равно каким образом изображают. Мира попросту нет. Есть только фрагменты и осколки, которые сами собой в мозаику никогда не сложатся.

Я борзо излагаю эти прописи, поглядывая туда — сюда и радуясь эффекту. В учительской, куда я впёрся со своей стопкой тетрадок (всё как у взрослого!), царит предобеденное оживление. Всё полчище налицо: стройные мымры, суровые тётки, кретины с длинными, но легкомысленными бородами. Все вылупились на малого огненного, резвого и дурного.