Обед, согревающий душу - Юн Ким Чжи

Ынсок напряг глаза и подвигал ими из стороны в сторону. Казалось, он просто еще не проснулся и после радостного сна про собаку ему снится пугающий, тревожный кошмар. Он сжал руки в кулаки и ударил себя по бедрам, но ничего не изменилось. Это был не сон.

— Осколки стекла травмировали ваши глаза. Если по-простому, повреждена роговица. Операция прошла успешно, но теперь остается уповать лишь на чудо, — пояснил врач.

Ынсок почувствовал запах отца. Хотя мама не жалела кондиционера для белья, от папы все равно едва заметно пахло куревом. Мама все твердила ему бросать вредную привычку, и отец заверял, что бросил, но Ынсок знал, что тот тайно покуривает за птицефермой. И вот теперь он ощущал этот отцовский запах с едва уловимыми нотками табака. Возможно потому, что глазами пользоваться Ынсок больше не мог, все остальные его чувства вдруг обострились. Теперь запахи рисовали перед ним человека.

Маму раньше запаха он узнавал по звукам. Глядя на него, она начинала учащенно дышать. Было ясно, что мама едва сдерживает слезы. Ее дыхание то и дело перехватывало, но она все твердила сдавленным голосом, что еще может свершиться чудо. Если бы его глаза видели, то он бы вытер с ее лица эти горькие слезы и взял бы ее за руку…

В какой-то момент мама вдруг запахла совсем по-другому. Не так, как пахнет человек, что кормит кур на птицеферме. Это был резковатый запах краски, похожий на тот, что он однажды ощутил, когда завез Чони на работу стаканчик кофе. А еще в воздухе витал чуть заметный сладкий аромат молочной смеси. Это была Чони.

Видимо, она зашла, пока он спал, и вскоре он услышал ее голос:

— Что же это такое… Как же вы так покалечились? Почему? Хотя что я спрашиваю. Это же я виновата, — тихим, бесцветным голосом прошептала Чони словно сама себе.

Он хотел ответить ей, но промолчал. Решил еще полежать с закрытыми глазами, притворившись спящим. Хотя из-за повязки на глазах все равно никто не видел, спит он или бодрствует.

— Теперь я буду вашими глазами. Пускай жизнь меня многим обделила, зато зрение от природы отличное, — всхлипывала Чони. — Я никогда не носила очки или линзы. Хотя порой действую слепо и необдуманно, все же вижу хорошо. — Слезы мешали ей говорить, но она продолжила: — Вот смотрите. Там вдалеке висит реклама санатория. Я даже номер телефона с той вывески могу прочитать. Если впредь вам понадобится что-нибудь прочитать, я… Я четко и без единой ошибки прочту вам каждую букву! Хотя бы это я просто обязана сделать для вас…

— Правда?

— Да. Что?! — удивленно воскликнула Чони. — Вы разве не спали?

— Нет.

Конечно, из-за бинтов со стороны было не видно, открыты или закрыты его глаза, но Ынсок на всякий случай не открывал их все это время.

— Значит, с этого дня я не слепой человек. Я вместесмотрящий. Будем глядеть на этот мир вместе.

Может, потому что потерял зрение, всегда робкий Ынсок словно перестал видеть преграды на своем пути и осмелел. Впрочем, его простота и искренность никуда не исчезли. Он вытащил руку из-под одеяла и нащупал карман штанов. Что-то зашелестело, и Ынсок быстро вынул это, пряча предмет в кулаке. Другой рукой он нащупал дрожащую ладонь Чони и, положив сверху шуршащую вещицу, аккуратно загнул ее пальцы.

— Хотел отдать вам это еще в тот день.

Чони медленно раскрыла ладонь и увидела медовое печенье в форме цветка. Словно прекрасный бутон распустился на покрасневшей и воспалившейся от постоянного контакта с ацетоном ладошке. Чони сморщила нос, и слезы рекой потекли из глаз. Она пыталась сдерживать рыдания, но нос сразу заложило, и эти звуки выдали ее с головой.

— Не плачьте. Я так счастлив.

— Я, наверное, сошла с ума… Но я тоже счастлива…

— И плачете?

— Плачу с улыбкой на лице. Довольны?

Ынсок улыбнулся. На самом деле он тоже боялся этой темноты. Ведь настолько глубокой ночи в его жизни еще не случалось. Но он старался не выдавать собственного страха, пряча его глубоко внутри.

Ынсок уже десять дней лежал в больнице. Сказали, хоть и не быстро, но роговица начала восстанавливаться. За эти дни Ынсок с Чони сильно сблизились. Точнее, стали намного честнее. Хотя они и до аварии чувствовали, насколько дороги и близки друг другу. Визит Кымнам вселил в Ынсока еще больше оптимизма и помог Чони набраться смелости. До выписки Ынсока бабушка Кымнам вызвалась вечерами оставаться с Тыль, и у молодых людей появилось время для каких-никаких, но все же свиданий. Благодаря этому Ынсок осмелел еще больше.

Наступил Сочельник. В холле больницы стояла украшенная гирляндами елка. Казалось, все проходящие мимо пациенты, глядя на елку, вспоминают счастливые моменты. Ведь у всех есть хоть одно радостное воспоминание о Рождестве. Но Чони нечего было вспомнить, поэтому, увидев елку, она подумала о Тыль. Это Рождество в ее жизни первое, и Чони хотелось подарить дочке особенные, незабываемые мгновения. Она планировала следующий день провести вдвоем с Тыль. Все эти дни Кымнам ночевала у них, приглядывая за девочкой. Когда малышка засыпала, Чони уходила в больницу, но каждый раз испытывала угрызения совести. Глядя на то, как у Чони разрывается сердце, Кымнам только радовалась и восклицала: «Вот теперь ты по-настоящему стала матерью!» Затем старушка, напевая колыбельную, ложилась спать рядом с девочкой, и Чони чувствовала огромную благодарность, смешанную с досадой. Ей было неловко доставлять бабушке лишние хлопоты.

Быть не только мамой, но еще и женщиной казалось ей непозволительной роскошью. Это было похоже на покупку в рассрочку непомерно дорогого зимнего пальто. В конце концов, это всего лишь одежда. Каким бы теплым оно ни было, зимой все равно замерзнешь. Оно износится, порвется. И в итоге с любовью будет то же самое.

«Ведь все понимаю. Знаю, во что потом превращается эта любовь. И трачу время на какие-то отношения? В том ли я положении, чтобы пытаться что-то построить?» — спрашивала себя Чони по нескольку раз за день. Но самым абсурдным в этой ситуации оказалось то, что глубоко в душе Чони вдруг начала сомневаться: а сможет ли Ынсок, к которому, возможно, так и не вернется зрение, стать хорошим отцом для Тыль?

«Как мелочно, как низко», — говорила себе Чони, глядя в зеркало.

От одного только взгляда на рождественскую ель в ее голове закрутился целый ворох мыслей. Вдруг на телефон пришло сообщение от Кымнам. Ранее старушка вручила ей новый обеденный набор вместе с фирменным сикхе и даже одолжила свой планшет, уверяя, что той нечего беспокоиться о дочери. Но теперь Чони заволновалась, не случилось ли чего, не подскочила ли у Тыль температура, поэтому мигом открыла сообщение.

«Завтра я тоже хочу отпраздновать Рождество, так что возвращайся пораньше. Меня ждет вечеринка. Встречаюсь со своими фрэндс[100], будем пить вино и играть на укулеле. Но это не значит, что тебе надо, как Золушке, явиться сразу после полуночи. Окей?»

Чони невольно прыснула. Тут же пришло еще одно сообщение.

«Ой, забыла. Не потеряй планшет. Он мне нужен, чтоб общаться с Мунчжон. Да каллиграфию изучать».

Кымнам будто чувствовала, когда обратиться к Чони. В самый подходящий момент она всегда говорила нужные слова, утешая и даря надежду. В руках у Чони был ланч-бокс, который бабушка Кымнам вручила ей перед выходом со словами: «Сегодня вместо сухого больничного пайка поешьте-ка это». И теперь ей не терпелось узнать, что там внутри.

Чони поправила челку, которую подровняла на прошлой неделе, и вошла в палату. На ней были джинсы и красная вязаная кофта, которую она специально надела, чтобы создать рождественское настроение. Хоть и понимала, что Ынсок этого не увидит.

В палате на четверых его кровать стояла у окна, и он не заметил прихода Чони. Чтобы не допустить заражения, Ынсоку забинтовали глаза, и снять бинты он мог только на перевязке. Вот и теперь три белых слоя покрывали его веки. И он отчаянно надеялся, что благодаря этому порезы роговицы вскоре затянутся.