Джозеф Хеллер - Видит Бог

Она — мой нарцисс Саронский, от всего сердца говорю я ей как-то, зарывшись лицом в ее волосы, дыша ей в ухо, она — моя лилия долин. Она приходит от этого сообщения в такую радость, в какую не пришла бы Вирсавия, даже уступи я ее просьбам и отдай царство мое Соломону. Вирсавия ощутила бы облегчение, не благодарность, никак уж не благодарность, и меньше чем через полдня ей снова стало б казаться, будто ее несправедливо обделили в каком-то ином отношении, и она принялась бы терзаться новой нуждой. Точь-в-точь как с алавастровой ванной.

Едва она перебралась в мой дворец, как потребовала себе алавастровую ванну и немедля ее получила. Мелхола завыла-заголосила и получила такую же.

И чего этим бабам нужно, часто дивился я вслух, впадая в супружеское раздражение, ну какого еще рожна им не хватает? Ответ — и ответ хороший, не хуже прочих — я получил от моей Авигеи, как-то под вечер заскочив к ней, чтобы передохнуть.

— Нужно совсем немногое, чтобы сделать нас счастливыми, — объяснила мне Авигея, — но больше, чем есть на земле и на небе, чтобы мы такими остались.

— Как это умно, Авигея, — сказал я. — Я навсегда сохраню великую, великую благодарность к тебе за твое разумение и доброту. А тебе не нужна алавастровая ванна?

— Нет, Давид, спасибо, мне и моей вполне хватает.

— Ты ведь никогда ничего не просишь, верно?

— У меня есть все, что нужно для счастья.

— Значит, ты исключение из рода женского, который только что так хорошо описала?

Авигея вновь улыбается.

— Возможно, я исключение.

— Неужели тебе ничего не нужно, сокровище мое? Нет, правда, Авигея, я бы с радостью подарил тебе что-нибудь.

Авигея качает головой:

— Правда, Давид, ничего. Чаша моя преисполнена.

— Какие благозвучные, редкостно благозвучные слова, Авигея. Я навсегда их запомню.

Теперь Вирсавии благоугодно, чтобы в ее покои перетащили мои огромные, пышные подушки из кож бараньих и барсучьих, красных и синих. Соломон, вслух размышляет она, отдаст их ей, когда станет царем. Соломон, радостно напоминаю я ей, никогда царем не станет.

— А что, если Адония умрет? — загадывает она.

— Не смей, — впиваясь в нее проницательным взглядом, остерегаю я, — не смей даже на миг задумываться о такой возможности. С какой это стати Адония умрет?

— Как мне всегда хотелось иметь кожу вроде твоей, — отвечает она — Ависаге. — Моя никогда не была такой шелковистой и гладкой. Я бы и сейчас все отдала, чтобы стать смуглянкой.

— А я отдала бы все за твою белую кожу, — искренне заверяет ее Ависага. — Моя-то потемнела от солнца.

Ависага смугла, но мила, и ей очень важно, чтобы мы знали — она смугла лишь оттого, что солнце заглядывалось на нее.

— Так загар и не сошел.

Если не считать персидского ковра в моей столовой, про который Вирсавии ведомо, какой он дорогой, да голубовато-зеленого с умброй гобелена, на котором изображены две четы охряных херувимчиков, соприкасающихся распростертыми крыльями, все в моих покоях не дотягивает до высоких Вирсавиных стандартов, даром что косяки у моих дверей из масличного дерева. Впрочем, масличного дерева Вирсавия не любит. Кровать у меня, сколько помню, яблоневая. Адония с Соломоном уже и теперь возлежат на ложах из слоновой кости и нежатся на постелях своих. Вирсавии тоже хочется возлежать на ложе из слоновой кости и нежиться. Сами слышали, как она разговаривает, эта манда. «Какую элегию?» И отлично же знает — какую. Такова ее гнусненькая, эгоистичная манера поддразнивать меня. С зоркостью интриганки она примечает, что моя сунамитяночка Ависага по-прежнему носит разноцветное девичье платье. Адония тоже это приметил. Вот такую же яркую, свободную одежду любила и девственная моя дочь Фамарь, сестра Авессалома, желанная, обманутая, взятая силой, облитая презрением, отвергнутая.

В девственности Ависаги присутствует глубокий смысл, и нравственный, и политический. Пока я не познал ее плотски, она остается скорее служанкой, чем наложницей, а стало быть, не попадает вместе с моим гаремом в собственность моего преемника как часть царского имущества. Входя в принадлежащую другому женщину, мужчина тем самым посягает на его властные прерогативы. Вам ведь известно, что сделал Авессалом пред солнцем с теми десятью наложницами, которых я оставил присматривать за порядком во дворце. Думаете, это оттого, что они были так уж красивы? В глазах, которые Адония выкатывает теперь на Ависагу, явственно сквозят прагматические соображения, связанные с его предвыборной кампанией. И предусмотрительная Вирсавия определенно подозревает, что я могу потворствовать их союзу.

— Ты еще имеешь возможность убраться отсюда, — наставляет она Ависагу прямо в моем присутствии, как будто я слепой, глухой и вообще отсутствую. — Пили его, изводи. Делай ему больно, когда причесываешь. Натыкайся на что ни попадя и все роняй. Я-то знаю, как довести его до белого каления. И не мойся ты каждый день. Суп подавай холодный. Постоянно выходи из себя. Ной побольше. Он и сдастся. Не повторяй моей ошибки. Снаружи куда лучше, чем здесь.

— Вот и я тебе то же самое твердил, — напоминаю я Вирсавии. — Да только ты меня не послушала.

— Почему ты меня не слушаешь? — наседает Вирсавия на Ависагу.

Сдержанно улыбаясь, моя служанка опускает лицо и качает головой. Робко взглядывает на меня блестящими глазами. Я — царь Давид. Пусть даже старый и дряхлый, я все равно остаюсь ее принцем. Она и вообразить не в состоянии, говорит Ависага, что может быть с кем-то другим, разве что по откровению свыше.

— Без откровения свыше, — уныло замечает Вирсавия, — народ необуздан.

— И что это, собственно, значит? — интересуюсь я.

Вирсавия признается, что и сама того не ведает.

— Так, думала вслух.

— Еще одна премудрость Соломонова?

— Яблоко от яблони недалеко падает.

— А вот и другая, которой я тоже никак в толк не возьму.

— Соломон то и дело повторяет это.

— Что яблоко от яблони недалеко падает? Но что это значит?

— Почему ты сам у него не спросишь?

— Куда ж ему еще падать? И далеко ли, по-твоему, падает груша?

— Соломон тебя полюбит, — уклоняясь от ответа, говорит Вирсавия Ависаге. — Он и сейчас о тебе очень высокого мнения.

— Если я ее отпущу, — Вирсавия не обращает на меня внимания, поэтому я поворачиваюсь к Ависаге и начинаю сызнова, — если я тебя отпущу, голубка моя, ты ведь не с легким сердцем покинешь меня, верно? Мое же сердце полетит за тобой.

Что ждет ее снаружи? Ну, станет она женой первого, кто даст ее отцу хорошую цену, и проведет жизнь в беременностях и нудной домашней работе. В печали и муках будет рожать она детей, колотиться по хозяйству, бесконечно трудиться трудом в тысячи раз более тяжким, чем у меня. В чем же тут выигрыш?

— Мужья, слава те Господи, помирают, — отвечает прозаичная Вирсавия. — Иначе не видать бы ему Авигеи, да и меня тоже. А нет, так их легко спровоцировать на развод. Попили его немного, сама увидишь. Изводи его, ори почаще, чтобы знал свое место. Ты даже удивишься, как легко получить от мужа все, что захочешь.

— У меня уже есть все, чего я хочу.

На ее слова Вирсавия обращает не больше внимания, чем на мои.

— И главное, пили его, пили и пили, — продолжает она так, словно Ависага с ней согласилась. — Пили и требуй. И всегда изводи. Выйди за старика — его извести будет проще, — а тем временем присмотри себе кого-нибудь помоложе, с которым можно будет всласть покувыркаться, когда этот помрет. Знаешь, как это приятно?

Хмельные, размалеванные блудницы, наставляет она юную женщину, и зарабатывают, между прочим, неплохо — серебро, золото, даже драгоценные камни. С грациозностью прелестной статуэтки опустившись у глиняного очага на колени, Ависага, смиренная, но решительная легонько качает головой и заливается густым румянцем. Она старается, чтобы уголь в очаге горел еле-еле. Нет, она предпочитает остаться со мной. Слова ее веселят мое сердце.

— Он любовь моя, — застенчиво произносит она, — и он взял меня в сад свой.

Девочка эта послана мне небесами; я поневоле думаю, что, видимо, сам того не сознавая, чем-то порадовал ангелов. Или она все же слишком хороша, чтобы быть настоящей? Тело ее безупречно, душа завораживает. Лицо — словно зрелый гранат; волосы — точно соболь в ночи; царственная шея, как столп литой меди, а ноги — это если смотреть сзади, — как мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях. Уста ее — сладость. Запах межножья ее — почти неизменно яблоки и акации или ароматы ливанские. Так, теперь спереди. Живот ее — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево — ворох пшеницы, обставленный лилиями; и сокровенное сретение бедер ее — дельтоид совершенный, блистающий, точно угль нестираемый.

— Такая красавица, — погребальным тоном нудит Вирсавия, — такая прелесть, и тратится на него впустую. Ну что тебе здесь делать? Я-то хоть думала, что стану царицей.