Джозеф Хеллер - Видит Бог

Не то что Вирсавия — Вирсавия по-прежнему старается убедить меня в том, что Соломон мудрейший человек во всем моем царстве.

— После тебя, конечно, — с ритуальной учтивостью заверяет она. — Он записывает каждое твое слово.

— И ни хрена в них не понимает. Да еще и выдает их за свои собственные. Я-то знаю. Доносчиков мне хватает.

— Поужинай с ним нынче вечером, — просит она. Сегодня на ней аквамариновый халат с цветастым шлейфом, который, расходясь, обвивает ей лодыжки, когда она, вышагивая, резко поворачивается, а под халат она надела узенькие «цветунчики», которые зовет «панталонами». Она встает коленями на мое ложе и берет меня за руку. Ладони ее дышат ласковым теплом. Она теперь редко прикасается ко мне.

— Тебе нужно узнать его получше. Получится так мило, правда? Вас будет только двое, никого больше. Ну что ты? — Почувствовав, как меня передернуло, она отпихивает мою руку, точно какую-нибудь рептилию. — Ну, может быть, еще я буду. И возможно, Нафан. И Ванея.

— Нет-нет-нет-нет, за миллион лет нет, — говорю я ей. — Даже за миллиард. Никогда в жизни я больше не сяду с Соломоном за стол и уж тем более не в один из последних моих дней. Он провожает глазами каждую проглоченную мной ложку, а после старается съесть ровно столько же. Если у него спросить, сколько сейчас времени, он, может, и скажет, но потом непременно прицепится сам с тем же вопросом. И он никогда не шутит. Тебе приходилось видеть, как он смеется?

— Да с чего бы ему смеяться? — пожимая плечами, спрашивает она. — У него вон любимый отец совсем стал старенький, того и гляди помрет.

Я поворачиваюсь на бок чтобы получше вглядеться в нее.

— Он так и таскается по улицам, понося глухих последними словами?

— Это лишь доказывает, какой он добрый человек, — отвечает моя жена. — Глухие его все равно не слышат, какая им разница, что он говорит?

— И подсовывает камни слепым под ноги?

— Но ведь никто другой об них все равно не споткнется.

— И когда он утром берет у человека плащ в залог, он нипочем не возвращает его на закате, так? Чтобы нищему было чем согреться в ночное время?

— А как бы еще он смог убедиться в своей способности делать накопления?

— Вот именно, накопления. Я ему покажу накопления! Да черт меня подери, разве вся суть заповедей не в том и состоит, что нельзя принуждать человека платить, когда ему это не по карману? Не действует по принужденью милость. Тебе не приходилось об этом слышать? Как теплый дождь, она спадает с неба на землю и вдвойне благословенна. Хоть что-нибудь ты из Исхода и Второзакония извлекла?

— Я их больше не читаю.

— Ну да, тебе хватает краткого переложения в исполнении Нафана, не так ли?

— При чем тут Нафан?

— А твой Соломон, этот хрен моржовый, не удосужился даже огородить свою крышу, чтобы уберечь себя от обвинений в пролитии крови невинного, если кто-нибудь свалится оттуда. Погоди-погоди. Если не книга Левит, то Второзаконие точно до него доберется.

— Он мудрый.

— Соломон?

— Он же все равно никого к себе не приглашает, — поясняет она с видом человека, приводящего неотразимое доказательство. — Зачем же бросать деньги на ветер и строить ограду, которая ему не нужна? Видишь, какой он мудрый? Видишь, какая польза будет от него экономике нашей державы?

— Гниль от него по всей державе пойдет, — отвечаю я. — Если ему не хватает денег на то, чтобы укрепить крышу своего дома, пусть продаст гнусные амулеты, которые он собирает. Вот на что у него все деньги уходят, на амулеты. Да еще ему обезьян подавай с павлинами.

— Амулеты — это хорошее вложение капитала. Они непременно вырастут в цене.

— Какое, к черту, «вложение»? Я ему устрою «вложение»! Распаляют они его, вот он за них и хватается. Ну, наградила ты меня сынком, спасибо! Мало того, он еще и по чужеземным бабам шастает, ездит к ним в Едом, Моав и Аммон, скажешь, не так?

— Как будто ты не шастал.

— Я забирал их в гарем. А он строит алтари всяким странным богам.

— Можно подумать, что наш не странный.

— Он-то, по крайности, наш. И я всегда хранил верность моим наложницам и женам.

— Это когда со мной шился? — спрашивает она.

— Ну, почти всегда, — покорно поправляюсь я.

— Ты совершал прелюбодейство, Давид. И знал об этом, прямо когда мы ему предавались. А ведь тебе известно, что говорят о прелюбодействе Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие и Нафан.

Ависага Сунамитянка определенно получит хорошее образование, всего только слушая нас, думаю я, хоть она и старается не смотреть в нашу сторону и делает вид, будто не слушает.

— Ну хорошо, давай вместе рассудим, — уже спокойнее, в самой дипломатичной моей манере предлагаю я. — Если Соломон будет кадить иноземным богам, он же всех нас погубит. А эти его обезьяны, слоновая кость и павлины вконец разорят страну. Ты знаешь, какой трон он хочет себе завести? Он мне все рассказал: большой престол из слоновой кости, обложенный чистым золотом, с двумя львами у локотников и еще двенадцатью — двенадцатью! — стоящими на шести ступенях по обе стороны.

— Божественно, — с самым серьезным видом произносит Вирсавия.

Стоит ли удивляться, что я все еще схожу по ней с ума?

— Четырнадцать львов? — восклицаю я. — Хотя он-то, возможно, имел в виду двадцать шесть. Он считает, что и мне следует такой же трон завести.

— Если у Соломона будут львы, — кивая, говорит она, — то и у тебя должны быть. И у меня тоже.

Как отличается она от уравновешенной, бескорыстной Авигеи, к которой я всегда питал гораздо большее уважение, хоть и куда меньшую страсть. Когда Авигея умерла, я почувствовал себя таким одиноким — да так с той поры и чувствую.

— Бог не потерпит такого престола, — вслух размышляю я, пожирая глазами лицо и тело Вирсавии, которые и поныне кажутся мне прекрасными. — Нашему Богу подобная показуха не нравится.

— Бог любит Соломона, — уверяет меня Вирсавия, — и согласится исполнить любое его желание.

— Я бы не стал на это рассчитывать, — возражаю я. — Мне вон тоже всегда казалось, будто Он именно так ко мне и относится. А Он взял и убил нашего ребенка. У Соломона нет ни единого шанса стать царем.

— Это ты мне повторяешь с того самого дня, как он родился, — не уступает Вирсавия. — А теперь перед ним остался всего лишь Адония.

— Адония популярен, — говорю я, чтобы ее позлить. — А Соломон нет.

Вирсавия неожиданно впадает в философический тон.

— У богатого много друзей, — замечает она, — а бедный ненавидим бывает даже близким своим.

— Это кто же тебя такому научил? — сварливо интересуюсь я.

— Соломон часто так говорит, и, по-моему, это очень мудрая мысль. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что он от меня ее слышал, — холодно сообщаю я, — вот почему. Полистай-ка мои притчи.

— Соломон тоже сочинил кучу притчей, — хвастается она.

— Ну да, — отзываюсь я, — и лучшие среди них — мои. Ты и ахнуть не успеешь, как Соломон объявит, будто это он написал мою знаменитую элегию.

— Какую элегию? — спрашивает моя жена.

На миг я лишаюсь дара речи.

— То есть как это какую? — издаю я наконец пронзительный вопль. — Какого хрена ты хочешь этим сказать? Какую элегию? Мою знаменитую элегию, элегию на смерть Саула и Ионафана. Ты, может быть, другую знаменитую элегию знаешь?

— По-моему, я и об этой ни разу не слышала.

— Ни разу не слышала? — Я вне себя от изумления. — В Сидоне ее знают. В Ниневии поют. «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих». Этого ты ни разу не слышала? «Быстрее орлов, сильнее львов они были». «Как пали сильные!» «Он одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы».

Она выпрямляется, расширив глаза.

— Кто это написал? — спрашивает она.

— Вот именно, кто? — переспрашиваю я. — Кто, в лоб твою мать, написал это, как по-твоему?

— Соломон?

— Соломон? — взвиваюсь я.

Меня охватывает тошное чувство, будто ничего этого на самом деле не происходит.

— Она написана за десять лет до того, как я перебрался в Иерусалим! — ору я. — Ее пересказывали в Гафе, ее возвещали на улицах Аскалона за дюжину лет до того, как я тебя встретил. И ты не помнишь, кто ее написал? Соломон? Какой, бубена масть, Соломон, если он еще не родился?

— Ну что ты так распалился, Давид? — укоряет меня Вирсавия. — Ты же знаешь, я вечно путаюсь в датах.

Она садится рядом со мной на кровать, кладет мне руку на грудь. На секунду мне кажется, что вернулись старые времена. Член мой слегка набухает. Сладострастные ароматы смирны и алоэ, и касии, которыми веет, как из чертогов слоновой кости, от тела ее и одежд, увеселяют мои чувства.

— Не надо, — произносит она, когда я опускаю ладонь ей на колено.

— Ты не всегда была против. — Теперь я обращаюсь в просителя.