Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики

Это точно. Если мне захочется, я займусь сексом с бутылкой пива Миллер, с Миллером с этикетки от этой бутылки или вообще с пивным глюком. Вопрос в том, что пока что мне не хочется.

— Лейтенанта отставить, — добавила она, и я поняла, что к ней надо обращаться просто "госпожа Берц".

После этого в дверях нарисовались два субъекта — с такими рожами, что я снова подумала, что хорошо бы выломиться в закрытое окно даже несмотря на двойные стёкла, — но это оказался всего-навсего особый отдел со своей машинкой и шлангами, по которым переливалось какое-то дерьмо мерзкого цвета, словно они только что чистили засорившийся сортир. То ли они были глухие, то ли придуривались — но, как я ни извращалась, толку было мало. Итогом встречи стала татуировка на левом запястье, где был штрих-код и цифры 6661971.

— Ну, что, Ковальчик? — сказала Берц, хлопая меня по плечу и выбивая из моей тушки остатки гражданской пыли. — Добро пожаловать в ад!

Через пару дней жизнь пошла как по накатанной. Подъём, холодный сортир, брызги ледяной воды в качестве утреннего прикола — на затравку. Кто-нибудь гулко шлёпает мокрой рукой пониже спины, и звук этот раздаётся, кажется, на весь этаж. Вечером отбой. Гаснет свет, кто-то ещё минут пять бубнит себе под нос молитву, но потом и они затыкаются — и снова только полосы света на потолке. Посередине возникали какие-нибудь марш-броски с полной выкладкой, ещё было много всякого оружия, хотя в этом я волокла и раньше. Не помню, чтобы что-то вызвало у меня какие-нибудь особые затруднения. Ясен пень, что не в один день учишься всему сразу — так и что ж с того?

Ну, не знаю, как насчёт ада, а мне тут было самое то.

Я получила возможность говорить не "я", а "мы" — и не важно, к чему это "мы" относилось, даже если к тому, чтобы одновременно сидеть на толчке и хором распевать национальный гимн. Ещё я научилась говорить "разрешите" вместо "можно" и бегать марш-броски вдвоём с пулемётом. За кого мы воевали, или против кого, я не сильно вдумывалась; меня это мало волновало, и вся национал-монархистская пропаганда, которой нам набивали головы, пролетала у меня мимо ушей. Минимум политграмоты — держать на мушке всех, кто был инородцем, полукровкой, или не принадлежал к официально правящей партии, — я усвоила быстро. Ещё я усвоила, что врагом надлежит считать всех, кого прикажут. Кажется, я даже спать научилась с открытыми глазами, пока до начальства не дошло, что никого из нас агитировать не требовалось. На мой счёт где-то в нейтральной стране регулярно капало золотишко — и этого было довольно.

У меня имелась своя койка — с одеялом в клеточку и маленькой дыркой в правом верхнем углу — от неудачно затушенной об него сигареты. Была тумбочка с двумя открытками от командования — на прошлое Рождество и на Пасху. И не было никаких вопросов — за исключением, пожалуй, того, что значит "666". В первые же пять минут моего пребывания в расположении, когда я стояла, как полная дура, и пялила глаза на запястье, ко мне подвалила здоровая бабища, рыжая, как будто её окунали башкой в ведро с краской.

— Ковальчик, — лениво сказала она.

— Что? — я приготовилась вливаться в новый коллектив.

— Не "что", а "я", — просветила она меня.

— Ага, — покорно сказала я.

— Ладно, шучу, — снисходительно продолжила она и зевнула. — "Я" — это для Берц.

Я поймала себя на мысли, что мне тоже хочется зевнуть. Потому что за сегодняшний день я успела ряд в ряд отодрать от подошв гусиное дерьмо, но никак не поспать. Про вчера вообще можно было молчать.

— Рот закрой — диафрагму застудишь, — посоветовала она.

— Надо будет — закрою, — ответила я.

— Какие проблемы-то? — наверное, я была похожа на неполноценную по самое не хочу.

— Где проблемы? — я сделала вид, что удивилась.

— А чего вылупилась, как баран на новые ворота? — грубо спросила она.

— А тебе что за дело? — я уже приготовилась к тому, что сейчас мне точно надают по голове.

— Спокуха, не гони волну. Моё дело такое, что надо же сделать ликбез, что к чему, — сказала она. — Семьдесят первый, ну, и что там у тебя ещё — личный номер, так?

— Ну? — мрачно изрекла я.

— Не нукай — не запрягла, — относительно миролюбиво сказала она. — А три шестёрки — это расстрельщики.

— Да? — с сомнением спросила я.

— Два, — передразнила она. — Карательная рота — то есть мы.

— Зашибись! — философски подвела итог я.

— Ну, я бы не сказала, что типа очень уж зашибись, — она сделала печальную рожу, и я поняла, что это сто пудов какой-то развод. — Вот представь: ловит тебя противник за жо… за задницу…

— И? — мне действительно было интересно — что будет, когда противник поймает меня за жо… за задницу?

— И, не заводя в особый отдел, ставит тебя прямиком к стеночке, потому что знает, что ты за крендель, — она явно наслаждалась моментом.

Мать моя ведьма! Да я больше боялась привидений, чем смерти от пули в башку.

— Круто, — с интересом сказала я. — А что делаю с противником я?

— Когда? — она слегонца сбилась с ритма.

— Ну, как когда? До того, как он поймает меня за жо… в общем, за это место? — надо же было выяснить все подробности.

— О! — воскликнула она. — Вот мы и добрались до сути вопроса.

— И? — подбодрила я.

— Слушай, тебе череп на мозг не давит? — обиделась она. — Или мысля за языком не поспевает?

— Иногда, — нагло сказала я. — Не боись, я справлюсь.

— Ладно уж. Учись, пока я жива. До этого ты шпигуешь свинцом мирное население — в количествах, не совместимых с жизнью, — сказала она и щёлкнула пальцами.

Может, кто-то, приходя сюда, этого и не знал. Я знала. И мне было всё равно.

— Класс, — подытожила я.

— Джонсон, — она протянула руку.

— Ковальчик, — назвалась я — хотя она прекрасно знала мою фамилию.

Через пять минут оказалось, что её койка — рядом с моей. Через десять минут я знала, что жратва тут хорошая, а в городе у неё есть какой-то мужик, потому что всё равно скучно и нефиг делать. А через день я убедилась на своей жо… то есть, заднице, что делать действительно нефиг.

Я приходила, плюхалась на койку и часами могла разглядывать потолок, пуская в него кольца дыма. Я осмотрела прямо-таки километры этого потолка, он задрал меня уже не на шутку — с этим своим пятном, похожим на клубничину, прямо возле стенки, и полосами света от фонаря, который стоял во дворе, возле здания котельной. Чёртов фонарь горел даже днём. Иногда я ненавидела его настолько, что мне хотелось выскочить наружу, обойти здание и со всей дури запустить в него обломком кирпича. Многие предавались созерцанию потолка. Джонсон тоже пялилась в него часами, зажав в углу рта сигарету. Сигарета в итоге гасла на середине, или тлела и дотлевала до фильтра, подпаливая эту дрянь, из которой делают сигаретные фильтры.

— Стару-у-уха, ну едрить твою налево! — орал кто-нибудь из другого конца казармы, а кто-нибудь другой принимался колотить кулаком по стене.

— Напра-а-аво, — ворчала она и тушила бычок о железную планку своей койки.

Пепел с крошками тлеющего табака сыпался на пол, Джонсон набирала в грудак побольше воздуха, наклонялась и задувала всё это хозяйство под койку.

— Хорош стучать, я тебе по голове сейчас постучу, — это относилось уже к тому, кто не жалел ни кулаки, ни стену.

Пару минут она продолжала бубнить — пока в неё не летела подушка, или ботинок, или ещё какая-нибудь хрень.

— Нежные какие стали, ты посмотри, — говорила она напоследок, перед тем, как захлопнуться.

Внезапно где-то далеко раздавались тяжёлые шаги, и дверь бухала с такой силой, что отскакивала обратно; мы знали, что она обязательно отскочит обратно, если ею звездануть со всей дури.

— …Мать вашу… хоть топор вешай… простынёй маши… — Берц было слышно, наверное, на улице, если не в Старом городе. На фоне её голоса хилая фраза"…за время моего дежурства никаких происшествий… бла-бла-бла…" как-то незаметно исчезала в неизвестном направлении.

Двери доставалось снова, а потом в проёме возникал вздрюченный дневальный или дежурный по роте.

— Мать вашу за ногу! Оборзели совсем! Топор вешать можно! — во-о-от, теперь то, что сказала Берц, было передано слово в слово, и конец фразы тонул в хохоте.

За курево на территории расположения Берц орала на дневального, дневальный орал на нас, и жизнь весело трюхала дальше. Поорать — это было самое то, иначе башка начинала съезжать набок быстрее, чем находился ещё какой-нибудь способ поставить мозги на место.

Мы мстительно следили за новичками — и нарочито-печально просвещали по поводу того, что их рожи отныне будут висеть у противника на всех заборах. Это был классический прикол — потому что в нём почти не было прикола: в расстрельных списках мы были если не на первом, то уж точно не на последнем месте.

Начинался день, все эти булочники и молочники мирно пёрли по своим делам, потом наступал вечер, и они же не спеша волоклись домой к жене и спиногрызам. Но если бы невзначай произошёл переворот, то из нас в мгновение ока сделали бы военных преступников, идущих с оружием в руках против собственного народа. Козлов отпущения, которых вполне можно было показательно перевешать, украсив фонарные столбы.