Дмитрий Липскеров - Осени не будет никогда

Палец прорвал барабанную перепонку, вызвав нестерпимую боль. Коммунальщик было удивился, но потом лишь запищал тоненько, почти фальцетом, сощурив глаза и оборотившись всем лицом к небу.

На сей раз кровь пошла. Густая, почти черная, она стекала по щеке и капала на плечо лысого. Он продолжал пищать в небеса, и вся эта картина вызывала наистраннейшее чувство, будто большое лысое существо с окровавленным лицом, принадлежащее коммунальному хозяйству города, вовсе не то лицо, за которое себя выдает, а может, и не выдает вовсе, а является субъектом иного измерения, иного, так сказать, сознания…

Но двое постовых так не считали. Московские менты, надо сказать, привыкли ко всему: к обезображенным трупам, к издыхающим наркоманам, к изнасилованным девочкам, а тем более ко всякого рода сумасшедшим. И сейчас, наблюдая лысого мужика с хлещущей из уха кровью, воющего на луну, которая даже на голубом небе белела, менты только лишь изобразили кислые лица.

— Душко? — оборотился старший патруля к младшему.

— Чего надо, Хренин? — лениво отреагировал младший, на всякий случай проверив ремень автомата и дубинку на поясе.

— Чего-чего! Мужика видишь с дырой в голове?

— Чай не слепой!

— По форме отвечай!

— Да пошел ты!..

3

Менты были из одного поселка Рыбное, учились в одной школе, служили бок о бок в армии, а теперь вот по лимиту Москву охраняли. Но вот какой казус! По всей жизни, именно Душко главенствовал над товарищем, а не тот над ним. Душко и в школе был первым, и в армии старшим, подтягиваясь на перекладине на заказ. Его всегда выставляли перед заезжим начальством, прежде чем водку комсоставу пить.

— А ну, сержант Душко, — командовал ихний майор, затянутый в ремни так, что живот грудью становился. — Покажи, Душко, генералу, на что способен!

— А может, не надо? — подыгрывал солдат.

И здесь майор поддавал, кося на генерала красными белками:

— И нечего стесняться того, чем тебя матушка-природа обогатила! Полезай на перекладину!

Все генералы обычно кривились от такого вида развлечений, но все же были гостями, а потому терпели. Здесь-то и начиналось шоу.

Сержант Душко подпрыгивал к перекладине, но руки его как бы соскальзывали с холодного металла. То ли перекладина была высоковата, то ли прыжок слабоват… В общем, солдат срывался и падал в грязь. Лицом.

Генералитет от этого зрелища коробило. Голый по пояс, весь в грязи солдат… Походило на издевательство, на дедовщину с участием высшего офицера.

— На перекладину!!! — орал майор.

— Может быть, не надо? — спросил генерал командира полка Грозного.

Но тот лишь вежливо похлопал начальство по спине и сказал по-свойски:

— Все в порядке будет, Валентин Сергеевич!

Они вместе закончили в Москве Академию, и полковник со дня на день ждал на погоны большую звезду, такую же, как у приезжего.

— На перекладину!!! — взвывал майор.

Здесь уж Душко отталкивался от земли как положено, обстоятельно ухватывался за металлическую трубу и начинал.

На шаг из солдатского строя выходил земляк Душко Хренин и зычным голосом начинал отсчет:

— Раз… Два… Три…

Генерал задумался о жене, с которой прожил от поры, когда был лейтенантом, решил, что вернется и попросит, чтобы Ева Мирославовна накрутила ему пельменей, несмотря на высокий холестерин, который приказам не подчиняется и совсем вышел из-под контроля. Да и хрен с ним, с холестерином!.. Внуков в субботу привезут…

Из дум о доме, о бляшках в сосудах, о шунтировании и внуках Валентина Сергеевича вывел громкий голос Хренина.

— Тридцать пять… — считал он. — Тридцать шесть… Тридцать семь…

Здоров, оборотил свой взгляд изнутри наружу генерал, поднимая глаза то вверх, то вниз.

— Сорок семь, сорок восемь… — считал солдат.

Да-а, здорова матушка Россия, восторженно думал генерал…

— Пятьдесят девять…

Если бы еще всякая сволочь не поганила Родину!.. Сволочами генерал считал всех: и правых, и левых, и центристов, и правительство. И полковник Грозный тоже — сволочь, выскочка с псевдонимом вместо фамилии, так в Академии говорили, а на самом деле он не Грозный, Крышкин его фамилия настоящая, отец на заводе ячейкой партийной руководил. Не то что он, Валентин Сергеевич, в шестом поколении военный. Поговаривали, что Крышкин успешно приторговывает оружием… Генерал только что Верховного пугался. Да и с ним хрен! Разжалуют и уволят без пенсии, так Валентин Сергеевич разок боеголовкой торганет… А без повода честь не позволяет…

— Восемьдесят два!

И майор, и полковник, и весь плац вытянули, словно гуси, шеи и глядели на генерала.

— Девяносто четыре…

Генерал не сдержал офицерской слезы. Она скатилась по его сизой щеке и увлажнила землю на счет «сто».

От генеральской влаги засвербело в носах у всего полка. Лишь Душко продолжал висеть, но не подтягивался, а чего-то ждал.

— Еще сотню? — приник к генеральскому уху полковник.

Майор тихонько прокашлялся.

— Что? — сначала не понял Валентин Сергеевич. — Еще сотню? А может?

Полковник щелкнул пальцами.

— На-чи-най! — с готовностью пропел майор, и не успел генерал сказать «не надо», как Хренин уже повел отсчет.

Душко работал, а генерал и вовсе не скрывал слез, глядя на порхающего вверх-вниз солдата, на струи пота, стекающие по загривку, на широчайшие мышцы спины, похожие на крылья ангела… Гостя совсем развезло на сентиментальность, в поэзию толкнуло!..

— Сорок девять… — вещал Хренин.

На второй сотне полковник тоже погрузился в думы о мирском, лишь глаза умильными законсервировал. Грозный думал о Валентине Сергеевиче, и не сволочью его называл про себя, а сукой! Душу Грозного грызли как социальная несправедливость, так и высшая. Начинал он, действительно, рядовым Крышкиным, но на сверхурочной сменил фамилию, дабы благозвучной была. Пахал так до лейтенанта, как таким, как Валентин Сергеевич, и не снилось! У него, у суки, с тридцатого года дача в Подмосковье, военное училище с отличием, Академия — добро пожаловать, а ему, Грозному, за Академию сто тысяч зеленых отвалить пришлось, это, конечно, с выпускными экзаменами. Еще полста, чтобы звезду скорее подогнали генеральскую, а уж после эти кретины, Грозный мельком оглядел полк, вытянувшийся на плацу, уж после они мне дачку такую построят!.. Жаль, папаня-комиссар не увидит! Во Владимире, в доме для престарелых, не встает уже… Эх, папаня, ничем ты не помог в жизни своему сыну, и вот тебе высшая справедливость — подыхай в собственном дерьме, камрад, за собственную честность, пылкость сердца и бессребреничество!..

— Девяносто восемь! — заорал весь полк. — Девяносто девять! — пронеслось эхо над близлежащими деревнями. — Сто-о-о!!!

Душко продолжал висеть на перекладине, не разжимая рук.

— Еще сотню? — предложил Грозный.

— Может?!! — восхитился Валентин Сергеевич, весь облитый слезами, но тотчас приказал отчетливо: — Отставить!

— Отставить! — повторил полковник Грозный.

— Отставить! — заверещал майор.

Душко расцепил пальцы и спокойно спрыгнул на землю. Он не потирал рук, дабы привести кровообращение в норму, не кряхтел, а просто встал по стойке смирно и преданно смотрел в самое лицо генерала. Конечно же, он третью сотню не потянул бы, от силы еще раз двадцать, но никто никогда и не просил такого подвига, хотя все генералы, перебывавшие на этом зрелище, оставались уверенными, что Душко может и полтыщи!

Генерал Валентин Сергеевич сомлел окончательно. Он подошел к Душко, обнял его, ощутил ядреный запах солдатского пота, высокопарно подумал — пусть эту трудовую влагу впитает шинель моя, — и сказал:

— Молодец, сынок!

Затем генерал, стараясь чеканить шаг, отдавая честь, прошел перед полком, остановился по центру строя и произнес:

— Солдатушки!.. Ребятушки!..

У него в голове промчались кадры из старых фильмов о Кутузове и Суворове, чувства обуревали его, такие же высокие, как и у великих полководцев, и Валентин Сергеевич продолжил:

— Поклон вам низкий за службу таковую, верную! — Снял с головы каракуль с кокардой и поклонился в пояс.

Полк тоже хотел было поклониться, но цыкнул майор, и солдаты прокричали по уставу:

— Служим России!

Уже вечером, наевшись пельменей, лежа в кровати с Евой Мирославовной, генерал мучился так, будто у него вместо протеза полный рот больных зубов. Перед закрытыми глазами проносились события сегодняшнего дня, особенно, как плакал он перед полком, как с Кутузовым себя сравнивал, как потом, уже приватно, обнимал Грозного, благодарил за верное понимание военной службы… Так защемило в душе у генерала, что он выскочил из кровати и, до смерти напугав супругу, заорал:

— Рахмиля! Рахмиля!!!

И когда сонная толстая таджичка, прислуга с проживанием, вплыла на порог спальни, хлопая черными глазами Шахерезады, он истерически закричал:

— Шинель!.. Шинель!!!

— Что шинель?! — заголосила от ужаса Ева Мирославовна.