Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Остаток вечера я провела как в бреду. От усталости мыслей и впечатлений, которые выжали меня, как белье, глаза мои захлопнулись с деревянным стуком. И как только это произошло, из-под подушки начали снарядами вылетать всякие что ни на есть навязчивые мысли о разных Атосах, шпажистах, будто не голова моя, а именно подушка была генератором начинающегося невроза. Перед глазами то и дело елозили морские коньки в брабантских кружевах — это мои возбужденные зрительные палочки или колбочки — ну всякая там дребедень, из которой состоит зрительный нерв, — начинали мне выдавать ужасный цирк, и чем плотнее я зажмуривала глаза, тем больше видела рож и шутов, экю и луидоров из глупых романов, и каких-то смеющихся змеек, и дурацких мелочей. Вокруг меня в темном пространстве комнаты начинали плескаться рыбы и всякая тварь, вначале под плоской люстрой, а потом совсем близко, и тянули они меня, эти черти и рыбы, за веки, словно была я сестрица самого Вия. Тогда я вскакивала, волоча за собой простыню через всю комнату, и давила на выключатель. Давила изо всех сил! И будто после этого вспыхивал желтый свет электричества, но был он тусклее и темнее пестрой смеющейся темноты, которая даже в присутствии лампочки умудрялась тягать меня за волосы! А потом я вспомнила вдруг про французские особенные пальцы, и мне совсем уже стало не по себе, и когда удалось уснуть, мне приснились французы в синих плащах и Кулакова в виде Орлеанской девы, у которой отрезали юбку и которая теперь ходила по всему городу без исподнего.

Утром я бросилась в школу, даже не позавтракав, и поспела вовремя к самому первому школьному часу. Кулакова стояла у класса в запрещенной помаде, выпятив будто надувшуюся за ночь грудь, и с презрительно-сонным видом озирала школьную фауну.

— Вот забыла у тебя вчера спросить, ты ведь по-французски ни гу-гу?

— Гу-гу. — И я уже пожалела о заданном вопросе, потому что в этот момент Кулакова вскинула плечи и цаплей вошла в класс.

Всю математику я куняла носом в тетрадь на бедные циферки и опять думала об этом идиотском французе и о его тонких бледных пальцах с какими-то там суставами и чертовыми сухожилиями. Пока наша убогая математичка распиналась и чертила на доске какие-то в высшей степени бессмысленные каракули, я рассматривала свои собственные руки в заусенцах и царапинах. Потом на доске возникли длинные многоэтажные уравнения, в которых я даже не давала себе труда хоть на минуту застрять. Потом уже, застигнутая врасплох, как рыба, вынутая из мутной воды, я глотала воздух у доски, молча и сверху вниз озирая несчастную математичку, бессмысленно силящуюся вырвать из меня хоть толику смысла. К концу урока, наконец свободная от цепких ее когтей, я уже сравнивала прекрасного и таинственного гражданина Франции с Германом-говно, механически чертя в тетради геральдические лилии. Сравнение, к моей досаде, всегда было в пользу француза.

В школьной столовой, где бессердечный повар душил малолетних заточенцев школьного учреждения запахом серых котлет, я в тот же злополучный день столкнулась с моим жалким кумиром. Герман стоял в стороне с другими мальчишками и, дрожа кадыком, сутуло и неуверенно смеялся. На своих длинных ногах, с потными волосами и щедрой россыпью шейных фурункулов, он был похож на гиену с Огненной Земли, если таковые там водились, и на геенну огненную одновременно. Тогда я мысленно взгромоздила его на скалу и завернула в байроновский плащ. Но и тогда Герман, в своей забрызганной слякотью школьной форме, не выдержал экзаменации. А руки? Издалека рассмотреть руки его было невозможно. Ко всей нелепице добавилось и то, что, несмотря на теплынь, Герман был в меховых варежках.

Тут же к нему подлетел главный школьный забияка из десятого, отвесил ему звонкий подзатыльник, обозвал слизнем и, будто услышав мое самое сокровенное желание, одним рывком стянул с него толстые варежки. Потом он, дразня, побежал между столиками, опрокидывая посуду, а Герман так и остался стоять на месте.

В столовой уже начались суматоха и визг. На полу образовалась кофейная лужица. Кто-то из учителей стремительно шел к дылде, вооружившись линейкой. И вдруг, повинуясь какому-то непонятному порыву, я устремилась к предмету моей любви, который уже чуть не плакал, и стала внимательно разглядывать его заляпанные чернилами пальцы. Пальцы у него, до правде говоря, были как сардельки, а под ногтями застыла грязь. Увидев, что я пялюсь на его руки, он тут же сунул их за спину.

— У тебя музыкальные руки, — почему-то пробормотала я, не найдясь, что ему сказать.

Герман только хлопал глазами.

Да, он был похож на гиену, и это было однозначно! После этого я решила, что стихи надо как можно скорее перепосвятить. О стихах я вскоре забыла. Увы, они были какими-то высокопарными и нестройными и в конце концов так и не нашли своего адресата.

После этого случая между мной и Кулаковой будто кошка пробежала, но, видимо, ей не терпелось опять взять меня в оборот. Как-то, глядя из-за туалетной заветной двери, она поманила меня пальцем, как манят какое-нибудь животное, нисколько не сомневаясь, что животное это тут же станет повиноваться. Как загипнотизированная, я приблизилась.

— Я поняла теперь, что такое любовь, — серьезно начала она, и я насторожилась.

— Любовь — это страдание, и даже, наверное, самое кровавое и мучительное, — отрешенно и страстно продолжала она, — а еще лучше, когда любовь безответная. Ведь любовь, как и счастье, должна быть недосягаемой. Она должна быть миражом и фата-морганой, которая привидится одинокому путнику как награда за его путешествие по бесконечной пустыне.

— Но тогда зачем нужно это путешествие? Зачем ожидание? Зачем тогда проходить этот путь?

— Путь — это смысл. Смысл нашей жизни, в которой ни у кого нет какой-то особенной цели. Но когда возникает любовь, тогда возникает и цель, и смысл жизни, потому что только для любимого ты хочешь стать лучше и совершенней. А когда ты начинаешь совершенствоваться, ты становишься достойным этой жизни. Ведь жизнь надо заслужить и оправдать.

Говорила она, как какая-то примадонна, размазывая мыло по трещине умывальника. Может быть, это были какие-то заученные слова и она сама не понимала смысла всего сказанного, но в ее интонациях звучал трагизм. И мне казалось, что из этого слабого серого тела до меня доносится могучий и разумный голос.

— Ты знаешь, что значит «вдова»? — спросила она меня вдруг.

Опешив от такого вопроса, я насторожилась. Разумеется, я знала, что значит «вдова».

— Я — вдова, — трагически объявила Кулакова, и в этот момент я окончательно убедилась в том, что человек она особенный, хотя все еще ребенок.

Через неделю выяснилось, что Кулакова влюблена в покойника. То есть в человека, которого не существует. Покойник, да еще и француз, — это было выше моего понимания. Вокруг было столько мальчишек, и надо же — ей приспичило влюбиться в покойника! Тогда я тоже стала выбирать себе покойника, но в голову мне ничего не приходило. В поисках подходящего покойника я перерыла несколько книг, но все было тщетно. Тогда я стала напряженно думать об Анатомическом театре.

В осенние каникулы с двумя бутылками молдавского вина на щите и без гроша в кармане у нас и появился рыцарь из Кишинева. Лёнечка был художник. Лет ему было двадцать пять. Явился он по рекомендации совершенно неизвестной нам женщины из Витебска и, не моргнув глазом, объявил, что он внук Малевича по материнской линии и Шагала — по отцовской. С первого же взгляда его глубоко посаженные глаза и рыжее византийское лицо меня обожгли, как и копна блестящих темных кудрей. Застиранная одежда выдала в нем человека, который вот уже много времени еле держится на поверхности. Мама тут же категорично повесила на него кличку Авантюрист, обращалась к нему исключительно «Леонид Игоревич» и прогнала под всеми своими пристальными шпитцрутенами, постоянно экзаменуя его насчет жизненных планов и устремлений. Лёнечка с видом голодной сойки, прибегающей к простой хитрости ради куска колбасы, и с гордым достоинством выдержал все ее допросы с пристрастием и получил хлипкий мандат на знакомство. С этой минуты он не пропускал ни одного обеда. За приют он расплачивался неудержимым краснобайством, при этом мог с готовностью церковного служки поддержать разговор на любую тему, начиная от происхождения румынского языка и заканчивая привычками волнистых попугайчиков. Когда он начинал говорить, голос его полз, как вьюнок, оплетал слушателя вязью, сетью, заставляя забыть про «здесь» и «сейчас». Поселился он между тем у женщины намного его старше и называл ее «хозяйка». Женщину эту мы, разумеется, в глаза не видали, но, судя по его почтительным о ней рассказам, она годилась ему в матери или в медведицы.