Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

И после тюрьмы любимым развлечением дяди Володи было ближе к вечеру сказать:

— Ну что, Зинка, пойдем прогуляемся?

Зиночке, конечно, не хотелось идти с ним на прогулку, и тогда она лениво поднимала свой толстый зад и перлась на улицу. Просто Зиночке ничего не оставалось делать как выйти с ним на Крещатик, потому что страшнее ее дяди Володи человека на свете не было.

Зиночка, вся размалеванная, с гигантскими и круглыми, как бочонки, и жаркими, как две сковородки, боками свинговала по бульвару на тоненьких каблучках. Она высоко задирала нос и стреляла ресницами, от взмаха которых с деревьев пригоршнями падали тяжелые гладкие каштаны. А дядя Володя шел немного поодаль. Но рано или поздно наступал заветный момент — к Зиночке приставали.

— Вас не надо проводить, девушка?

И тут дядя Володя будто возвращался к жизни, к давно ушедшей молодости и вспоминал о том, как он был завхозом киевского «Динамо» и повелителем футбольных мячей. Он страшно заводился, а внутри у него будто начинал работать стальной бесшумный мотор. Дядя Володя ускорялся, как реактивный самолет, еще шаг — и он резал в торец.

Зиночка виновато смотрела на пострадавших, робко извинялась, краснела и убегала вся в слезах. Дядя Володя бежал за ней, обретая вторую молодость и вновь наливаясь силой!

Но несмотря на это, Зиночке удалось выйти замуж за худосочного сутулого геолога Карапетова, за того самого, который провалился в гейзер и который ходил на костылях. Или он успел проскользнуть между дяди-Володиными увесистыми кулаками, или Зиночке удалось улизнуть от него между этими вечерними прогулками под лапами тяжелых каштановых деревьев, горящих розовыми свечами убывающей весны.

Зиночку я видела всего четыре раза в жизни. Впервые — на похоронах моей тети, тихой, как весеннее озеро. Потом, когда умер дедушка, и когда мы все стояли вокруг гроба и внимательно заглядывали в лицо покойному, надеясь разглядеть навсегда исчезнувшую улыбку. Еще раз я встретила Зиночку, когда умерла бабушкина сестра. клептоманка Наталья Михайловна. Предпоследний раз — на поминках у дядиной сотрудницы. Последний — когда легендарный дядя Володя самолично лежал в гробу с повязкой на лбу и в сиреневом галстуке, обнимая мертвой рукой футбольный мяч, весь исписанный автографами.

Я не понимала, зачем меня водят на все эти похороны, ведь когда все плачут, только мне одной хочется смеяться.

Вообще, в нашем городе все плачут. Плачет Ю. А., услышав «Марш Домбровского», Люда Проценко плачет, хрипло напевая «Iхав козак за Дунай», плачут зрители в кинотеатрах во время просмотра индийских фильмов, плачет геолог Карапетов при звуках песен Булата Окуджавы, соседка тетя Тая плачет, когда ее муж пьян, и тихо сидит, как сурок. Мама вообще плачет по любому поводу, и чаще всего от умиления, увидев собачку или старушку. Папа же плачет, стеклянно вгрызаясь глазами в какой-нибудь военный парад по телевизору. То есть он не плачет, как мама, промокая глаза или просто опуская лицо в ладонь, а плачет он совершенно по-мужски — кромки век его розовеют. В такие минуты сразу видно, что в горле у него стоит комок. Глаза его становятся влажными обязательно во время прослушивания музыки, особенно героической, особенно Ленинградской симфонии Шостаковича, когда вначале ноты-враги шагают по нашей земле, а потом суровые ноты-защитники их разбивают. Если глаза его все-таки становятся мокрыми, он часто моргает и ждет, пока сквозь глаз, как через сито, слеза скатится вовнутрь, или ждет, пока она сама высохнет, или пока ее не высушит «ветер истории»! Зато на похоронах отец ни за что не заплачет. Это его особенность.

Несколько лет спустя я узнала поразительные подробности смерти дяди Володи, которого расстреляли прямо на толчке его новые тюремные друзья. И тогда мама сказала:

— Оказывается, он был негодяй. Самый настоящий негодяй. Он обворовывал детские дома, а мы всего этого не знали!

Я была тогда подростком, нескладным и стеснительным, но, пока дядя Володя был жив и пока никто не знал о том, что он самый отъявленный негодяй, все это время я так и не решилась подойти к нему и расспросить о его многогранной жизни, которая, несмотря на высшую человеческую подлость, казалась и до сих пор кажется мне невероятно увлекательной.

Единственное, что врезалось в мою память, — это громкий и заразительный, ужасно хриплый, будто «жареный» дяди-Володин смех. Такого смеха я потом уже никогда не слыхала. Поэтому мне кажется, что после того, как он умер, люди стали смеяться как-то натянуто и беззвучно.

И как-то Кулакова провозгласила:

— Любовь — сильнее водки!

И тогда я решила, что с водкой — конец и что пора влюбиться, да хоть в этого Германа.

— Я тоже люблю одного человека!

Я сообщила это ей в женском туалете, нисколько не сомневаясь в правдивости собственных слов. Мы стояли на разбитом рыжем кафеле. Мирно урчали сытые унитазы. Сказала я это по возможности сдавленно, как какая-нибудь Марина Цветаева. Конечно, для меня это была всего лишь игра, имитация, но в присутствии Оли эта игра вдруг приобрела какую-то серьезную возвышенность.

Глаза наши встретились. И тут из Оли полились откровения о том, что предмет ее страсти — человек необыкновенный и особенный, о том, что он очень и очень умен. В особенности Кулакова обратила мое внимание на то, что у ее кумира особо тонкие артистические пальцы.

— Руки у человека должны быть гибкие, как у пианиста. Пальцы — тонкие и даже немного прозрачные, с большими суставами. Рука должна быть маленькой и изящной, а ногти — бледные и блестящие. И еще должно быть — легкое дыхание!

Мне нечего было сказать про моего молодого человека. По правде сказать, этого мальчика я еще недостаточно хорошо рассмотрела, а уж на руки я вообще не обратила никакого внимания. Я не сомневалась, что пальцы этого Германа должны были отвечать всем требованиям, но все же решила, что при первой же возможности взгляну на его руки и послушаю, как он дышит.

После уроков я подстерегла Кулакову за углом, будто оказалась я тут случайно. Мне хотелось как можно скорее все выспросить про предмет ее страсти, чтобы и у меня все было как полагается и не хуже. Мы пошли вместе — ехать нам нужно было в одну сторону, в район Красноармейской.

— А что еще особенного в твоем человеке? — не унималась я, стараясь спрашивать как можно осторожней и деликатней, и было понятно, что деликатность эта так и прет из меня, как дрожжевое тесто.

Поначалу Кулакова шла молча и косолапо и все смотрела себе под ноги с видом загадочным и мрачным, и у меня даже как-то вдруг стало крупно биться сердце. Потом мы долго стояли на трамвайной остановке, ковыряя ботинками пыль, и наконец Кулакова, глядя на меня исподлобья, с какой-то кристальной отчетливостью заговорила:

— Человек, которого я люблю со всей силой страсти, — иностранец.

— Иностранец?

Она еле заметно дернула головой, то есть кивнула.

— Поляк?

Кулакова многозначительно молчала, почесывая потные волосы, и смотрела сквозь меня.

— Абориген Австралии?

— Француз.

И тут, как назло, подошел трамвай. С искаженным лицом победителя Кулакова живо вскочила на подножку, а я со своей тонкой шеей и с баранками так и осталась стоять на остановке, глубоко потрясенная ее признанием. Голова у меня шла кругом. Тысяча мыслей тревожили меня и кололи в самое сердце.

Французские романы мы читали. Конечно, думала я, французы — это тебе не болгары и даже не чехи, это никакие не тунгусы, не эвенки, не мокша и не эрзя, французы — это тебе не какие-нибудь самые обычные эстонцы, или обычные греки, или обычные поляки! Это — настоящая Европа, это Вольтер, Гудон, духи «Шанель», и мода, и Бастилия, и всякая прочая изысканность! Но живые французы в нашем городе были редкостью. Иногда, конечно, приезжали иностранцы, но поди разбери — французы они или нет. Иностранцы держались в стороне, ходили овцами по днепровским кручам в сопровождении государственных экскурсоводов, и ближе чем на двести метров к ним, не дай бог, никто не приближался. А тут — целая настоящая любовь! И тут я заподозрила Олю в том, что родители ее дипломаты. Но она не собиралась сразу выветривать все свои тайны. В молодости очень, кстати, ценятся таинственность, загадочность и недомолвки.