Мариуш Вильк - Дом над Онего

С утра на дворе все блистает! Так, что режет глаза и дыхание перехватывает. Снега еще нет, зато мир застеклен морозом. Каждый стебелек травы светится отдельно, каждая тополиная веточка блестит, словно лезвие, камни на берегу сверкают, одетые в лед, и сосульки с мостков мерцают, словно ртутью налились, а когда я зачерпнул воды с льдинками, она заиграла в ведре всеми цветами радуги.

Когда я нес домой наполненные светом ведра, под сапогом вдруг послышался хруст, словно я раздавил чей-то хитиновый покров. Это умирал застывший на морозе ноготок (Calendula), на который я нечаянно наступил.

1 декабря

А на окне агония мотылька… Не знаю ни откуда он тут взялся, ни когда вывелся. Может, блик солнца на стекле разбудил его от зимней летаргии (но впадают ли мотыльки в зимнюю спячку?), а может, он принял морозные узоры за настоящие цветы? Впрочем, он и сам напоминает цветок поздней осени: темно-бордовый, с алой каемкой, изумрудными и серыми кружочками, черной заколкой спинки, пушистый. Умирает — словно танцует, уже третьи сутки. Па крылышками, еще одно, замирает, падает на подоконник, снова повторяет па, снова падает — теперь на голову, еще одно па, боком, на левом крыле (трепеща от усилия), виснет, клонится, падает и начинает все сначала.

Я смотрю на него и думаю: а может, это вовсе не бабочка умирает, а Чжуан-цзы[105] пробуждается?

8 декабря

Когда я пишу о Севере, то пользуюсь разными источниками (часто рассыпающимися от старости книгами, к которым годами никто не прикасался) и нередко цитирую мнения авторов — ученых, ссыльных, бродяг, — фамилии которых не только совершенно неизвестны в Польше, но и в России мало кому что-то говорят. Поэтому время от времени я посвящаю абзац-другой кому-нибудь из моих уважаемых предшественников, исследовавших северные рубежи России, надеясь, что со временем в этом дневнике соберется целая галерея достойных персонажей и каждый, заглянувший туда в мое отсутствие, легко разберется, кто есть кто. Сегодня предлагаю познакомиться с академиком Озерецковским, автором первой книги о Карелии. Наши пути уже пересекались.

Николай Яковлевич Озерецковский[106] был не только одним из пионеров российской географии (вместе с Крашенинниковым[107], автором «Описания земли Камчатки», и Лепехиным[108], издателем первой карты Соловков, он заложил основы этой науки в России), но также соавтором «Словаря Академии Российской»[109]. «Академии належало, — писал он в дневнике, — возвеличить российское слово, собрав оное в единый состав, показать его пространство, обилие и красоту, поставить ему непреложные правила, явить краткость и знаменательность его изречений и изыскать глубочайшую его древность».

Короче говоря, Озерецковский вдоль и поперек изъездил Российскую империю и одновременно исследовал русский язык — вглубь.

Он родился в 1750 году в семье сельского попа в селе Озерецком (отсюда фамилия) под Москвой. В 1757–1767-м учился в семинарии Троицко-Сергиевской лавры. В 1767 году попал в группу шестнадцати семинаристов, отобранных по просьбе Российской академии наук для участия в большой научной экспедиции, целью которой было астрономически-географическое описание Российской империи. Инициатор этого предприятия, Михаил Ломоносов, особенно рекомендовал «исследовать северные рубежи Империи, где в недрах содержится много ценных месторождений». Озерецковский оказался в Оренбургском отделении, которым руководил академик Иван Лепехин: они три года проработали в Поволжье, на Урале и в астраханских степях. Видимо, молодой ученый пришелся Лепехину по душе, потому что в 1771 году тот отправил его в самостоятельную экспедицию на Поморье для сбора птиц, рыб и других продуктов Белого моря. Из Архангельска путешественник отправился — вдоль Мурманского берега — в Колу, где провел больше года, изучая историю и этнографию края, рыболовство, флору и фауну Баренцева моря. Результатом этих исследований стало блестящее «Описание Колы», одна из лучших на сегодняшний день работ о регионе. На обратном пути Озерецковский пересек Кольский полуостров в направлении Кандалакши и по Поморскому берегу через Онегу вернулся в Архангельск.

Год спустя он снова приехал в Архангельск и в июне предпринял самостоятельное путешествие в бассейн Мезени, добравшись через Канин Нос до залива Индиги. «С реки Индиги, — записал он в путевом блокноте, — берегом ходил я на Святой Нос, с конца которого с неописанным удовольствием смотрел на пространство Ледовитого моря, обращая глаза мои в сторону Новой Земли, на которой побывать великое тогда имел я желание. Но не имея способного к такому пути судна и видя на море жестокие бури, оставил мое намерение…»

На обратном пути, на реке Несь, Николай Яковлевич встретил своего учителя Ивана Лепехина, и уже вместе — через Архангельск, Каргополь, Пудож и южный берег Ладожского озера — они вернулись в Санкт-Петербург.

В 1774 году, вследствие интриг в Академии наук, Озерецковского провалили на экзамене по естественной истории, и лишь благодаря протекции Лепехина и Лаксмана[110] он смог продолжить учебу в университетах Лейпцига и Страсбурга, где в 1778 году получил степень доктора медицины. После возвращения на родину Озерецковский получил (проголосовали единогласно!) место адъюнкта натуральной истории, а в 1782 году был избран академиком. После чего снова уехал в Европу, на сей раз сопровождая молодого Бобринского[111], воспитанника графа Орлова, однако не ужился с капризным юношей и в Москву из Парижа вернулся пешком. Через год Николай Яковлевич вошел в редакционную коллегию «Словаря Академии Российской».

Летом 1785 года Озерецковский совершил важнейшую экспедицию своей жизни — путешествие по великим озерам Карелии — Ладожскому и Онежскому (именно тут наши пути пересеклись, о чем я писал выше). Записки об этом путешествии оперативно публиковались в очередных номерах журнала «Новые ежемесячные сочинения», а в 1792 году вышла книга «Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому», за которую Николай Яковлевич был удостоен ордена Святого Владимира IV степени.

Однако Озерецковский на этом не остановился. В 1805 году он отправился на озеро Ильмень, а в 1814 году — к истокам Волги и на озеро Селигер. Обе экспедиции описаны в его книгах. Одновременно Николай Яковлевич участвовал в работе над «Словарем Академии Российской», а также издал четвертый том «Дневных записок», посвященных экспедиции профессора Лепехина[112]. Будучи уже признанным ученым, Озерецковский до конца своих дней жил в нищете, о чем свидетельствует прошение Николая Яковлевича о финансовой поддержке. «Много лет, — писал он, — путешествую по России для исследования натуральных произведений, в 1771 году лишился я всей моей собственности в Ледовитом море, в 1773 году погорел в Великих Луках, в 1814 году в озере Ильмень потонули остатки моих пожитков».

Незадолго до смерти Николай Яковлевич встретил одного из своих учеников и спросил:

— Я слышал, брат, ты много работаешь. Это хорошо.

— Да, но доходы невелики.

— Не тревожься, брат, о доходах, ибо не тот честно трудится, кто делает это ради денег, но тот, кому деньги служат для дальнейших трудов.

Озерецковский умер 28 февраля 1827 года в нищете. Перед самой смертью ученый попросил дать ему карту северных оконечностей России и долго водил угасающим взором по старым тропам.

12 декабря

Время от времени я слышу голоса (в частности, со страниц «Жепы», но не только): вот, мол, закопался Вильк в российской глубинке, поселился среди заонежских рыбаков да огородников, совсем утратил связь с миром, а заодно и хорошие манеры. А у меня почему-то совершенно другое ощущение… Наверное, это подтверждает правоту моих критиков. Забавно…

Сидя на самой макушке мира (я уже писал в свое время, почему именно макушке) и следя отсюда за событиями, которые волнуют «Жепу» (взять хотя бы «оранжевую революцию» на Украине), я чувствую себя Марко Поло, которому, как пишет Бувье, «с его перспективы спор между Генуей и Венецией казался обычным соперничеством за пару центнеров перца». А эти скандалы, которым нет ни конца ни края… Так и хочется воскликнуть: «Фу!» — как кричала княгиня Тикондерога своему фокстерьеру, заинтересовавшемуся очередной кучкой.

23 декабря

Настали самые короткие и темные дни… Около трех часов дня из щели между небом и землей по другую сторону Великой Губы, в районе Вигова, просочилось немного алого света. На одно краткое мгновение. Не успели мы оглянуться — и свет, и щель исчезли.

За окном бело,Словно кто-то скатал полотноИ вынес вон

Остался лишь сухой чертополохНа снегу

1 января 2005