Лексикон света и тьмы - Странгер Симон

Каждый раз, когда она открывает рот, или смотрит на него, или уклоняется от близости, он вспоминает о своём фиаско, так что лучше уйти бродить в одиночку, подальше от Левангера и уничижительных взглядов встречных и поперечных. А как сладострастно перемывают ему сейчас косточки в трезвенническом кафе. Он живо представляет, как люди наклоняются к столу и понижают голос, прежде чем рассказать, чем кончил этот Хенри Оливер Риннан. А то строил из себя не пойми что.

Хенри так и видит усмешки, корёжащие их рты, видит мерзкие самоуверенные взгляды, которыми они обмениваются за столом, в гостиной или во дворе хутора. И ведь все как один заурядны до чёртиков! И связаны по рукам и ногам чужими мнениями. Погодите, Риннан вам ещё покажет! Никто ему не нужен. Правда – никто. Ни друзья, ни соседи, и семья тоже. Во всяком случае, если всё останется как сейчас. Часто, даже слишком часто он плакал тут в лесу. А сегодня слёзы не текут, застывают, как капли в той сказке, где они падают в пещере с потолка на землю и превращаются в камни. Я поднимусь снова, я пробьюсь, думает Хенри и стискивает зубы, дышит шумно и жёстко и идёт куда-то наугад, прочь из города. Я найду способ подняться, вы меня ещё узнаете, думает он, как раз проходя мимо двоих соседей: они прерывают беседу и исподтишка разглядывают его. Хенри чувствует, как вспыхивают у него щёки, видит злорадство соседей и их враждебность. Пошли в жопу, думает он, много чести, чтоб у меня душа болела из-за дерьма в ваших головёнках. Идиоты, с чего бы мне самому хотеть с вами разговаривать? Разве меня может задеть, что вы не приглашаете нас с Кларой в гости и не зовёте на воскресный кофе, если я всё равно не хочу сидеть там с вами? Нет, не может. Совершенно не задевает меня, что вы никуда нас не зовёте, потому что на ваши идиотские посиделки мне глубоко насрать. Меня нисколечко не прельщает возможность торчать в гостиной очередного приличного дома, где лучшие люди города пыжатся перещеголять друг дружку, хвастаясь новым сервизом, новым диваном или новым комодом, на который они якобы ненароком обращают внимание собравшихся, а потом прикрывают бахвальство напускной скромностью, заводя вечную шарманку: «да нам он в наследство достался» или «да мы его в рассрочку купили, ещё платить за него и платить». К чёрту их! Идите вы куда подальше, засранцы грёбаные, думает Риннан, меряя шагами улицы Левангера.

И как Искусство покраски волос.

В октябре сорок второго года Гершон и Якоб прячутся на чердаке в центре Осло, в двух шагах от штаб-квартиры гестапо. Тёмные, считай чёрные, волосы со всей очевидностью сообщают каждому, что их обладатели не принадлежат к арийской расе.

– Волосы вам надо покрасить, – говорит им фру Эриксен и выставляет на стол перед Гершоном и Якобом коричневую аптечную склянку. Когда-то, в другой жизни, до войны и разделения на сорта, она нянчила обоих братьев: её родители были соседями Комиссаров в Тронхейме, и те позвали её присматривать за мальчиками. Ей поручили готовить им еду и мыть их. Тереть намыленной мочалкой тощие тельца и утешать малышей, когда мыло щипет им глаза. Завернуть в полотенце, взять на колени и побаюкать: ну-ну, маленький, сейчас всё пройдёт. Теперь они уже взрослые. Якоб вертит склянку в руках и рассматривает этикетку. Перекись водорода.

– Что? Пе… кись вода… дода, – читает он, спотыкаясь, как с ним иногда бывает, и виновато улыбается Гершону.

Тот берёт склянку и поворачивает этикеткой к себе. Он уже слышал, что есть какое-то средство для осветления волос, до войны некоторые женщины так превращали себя в блондинок. А им с братом надо потрудиться над своими чёрными волосами, чтобы попробовать скрыть своё еврейство.

Фру Эриксен приносит таз с водой и два полотенца, их она кладёт им на плечи. Потом велит Гершону наклониться, льёт ему на голову из склянки и руками втирает жидкость в волосы. Массирует корни волос так основательно, что у него мурашки бегут от её прикосновений. Волосы мокрые-мокрые, даже по щекам течёт. Фру Эриксен пальцем приподнимает его голову за подбородок и внимательно всматривается ему в лицо. На секунду Гершону становится страшно: что, если она собирается поцеловать его, впиться губами в его губы, как он сам подростком не раз мечтал поступить с ней, но она прижимает указательный палец к горлышку склянки и сосредоточенно проводит мокрым пальцем сначала по одной его брови, а потом по другой.

– Ну вот, – говорит она, – теперь наклонись и постой так, чтобы перекись подействовала.

Гершон стоит, уставившись в деревянную столешницу. Слышит, как няня проделывает ту же операцию с Якобом, и снова вспоминает маму. Как она иногда собирала их двоих и отца в кухне, похожей на эту. И потом стригла их всех одного за другим, и чёрные кудри падали на пол и лежали на нём, как карандашные почеркушки.

Фру Эриксен приносит таз чистой воды, примеривается и выливает ему на голову. Холодная вода течёт за шиворот, в уши, но Гершон молчит, терпит. Ждёт, пока она промывает ему волосы, а потом вытирает голову. Когда он наконец распрямляется, то видит Якоба и прыскает от смеха, смеха, который он тут же душит, закрывая себе рот обеими руками, но факт налицо – волосы Якоба не побелели, а стали ярко-рыжими, цвета морковки. Совершенно ненатуральными, Гершон никогда не видел таких волос у живого человека. Фру Эриксен тоже борется со смехом, потому что никто не должен услышать, что братья скрываются на чердаке, но куда там, всё напрасно, теперь она и Якоба заразила своим смехом. Гершон стоит перед зеркалом, прислонённым к стене, и тоже смеётся над собой, а что ещё прикажете делать. Он изменился. Но стал не норвежцем с соломенными волосами, а сияющей морковкой, кем-то вроде потешного персонажа из детского спектакля.

– Теперь нас выдаёт вот это! – говорит он, хватается за волосы и тянет их вверх.

Они пытаются поправить дело водой, но поздно: осветлитель уже проник в каждую клеточку каждого волоса и уничтожил пигмент полностью. Что ж, остаётся только убраться куда подальше. Подальше от Осло, от немцев, от войны.

Они несколько недель ждут оказии на чердаке в Осло. Фру Эриксен уже не однажды приходила к ним наверх с сообщением, чтобы они готовились, что их когда-то заберут и переправят, но каждый раз в последний момент всё срывалось. Каждый раз кого-то арестовывали или выслеживали и забирали кого-то из сопротивленцев.

Фру Эриксен обещает ещё активнее искать способ, как им выбраться. Связаться с мамой слишком опасно. Даже подать ей знак, что они живы, тоже нельзя. Пока нельзя.

Только одно им доступно – думать о тех, кого они потеряли. Расстрел отца фоном присутствует в каждом их разговоре. Это похоже на постоянное однообразное гудение переменной интенсивности, иногда заглушающее всё остальное. Горе накатывает не как волна – ритмично и предсказуемо. Оно скорее напоминает тяжёлую и холодную, полную до краёв ёмкость, которую Гершон носит в груди, постоянно следя за тем, чтобы она не опрокинулась. Иногда слёзы подступают, когда он умывается и видит в зеркале свои рыжие волосы. И усмехается, но улыбка мгновенно деревенеет, потому что он уже видит совсем другое – как отец гребнем зачёсывает назад волосы или мимоходом гладит маму по спине. Он слышит даже его голос: папа напевает что-то либо разговаривает с мамой или приятелем из синагоги, в сердце Гершона происходит короткое замыкание, и слёзы льются рекой.

Октябрь превращается в ноябрь. Соседка из квартиры напротив работает в гестапо секретаршей. У неё часто бывают гости, её друзья-солдаты громко топают и горланят, поднимаясь по лестнице. А то вдруг этажом ниже грохот, кто-то колотит в дверь, ломится в квартиру, и Гершон с Якобом вжимаются у себя на чердаке в стену и ждут, когда загремят шаги на лестнице. Но солдаты пришли не по их душу, они всего лишь хотят указать хозяйке, что шторы затемнения задёрнуты неплотно и из-за них пробивается свет.

Вот уже и 15 ноября. Они всё ждут, в тишине, страхе и скуке. Вот 20-е, они ещё ждут.