Дэвид Николс - Мы

И тут он перестал быть вкусным. До той секунды я старался избегать чили, процеживая суп сквозь зубы, но что-то, наверное, проскочило, потому что мой рот внезапно охватило пламя. Я осушил кружку с пивом до дна и с грохотом поставил ее на стол, задев при этом большую керамическую ложку в супнице, которая отправила катапультой в мой правый глаз целую порцию жидкости. Бульон был так щедро сдобрен лаймовым соком и чили, что я буквально ослеп, принялся нащупывать на столе салфетку, схватил первую попавшуюся, ею оказалась салфетка Алби, испачканная соусом чили, под которым ему подали ребрышки; и этот самый соус попал мне в пострадавший глаз, а затем и в непострадавший тоже. Если бы Алби так не смеялся, он, несомненно, меня бы предупредил, но теперь по моему лицу ручьем текли слезы, а веселье Алби и Конни переросло в смущение и тревогу, когда я, спотыкаясь, побрел в туалет, налетая на других посетителей, проник сквозь завесу из бус сначала в дамский — desolé! desolé![22] — потом в мужской туалет и наконец обнаружил самую маленькую в мире и самую непрактичную раковину, куда я попытался засунуть голову, оцарапав лоб краном, и пустил сначала обжигающе горячую, а потом холодную воду в пострадавший глаз. Так я стоял, скривив спину, пока вода неприятно хлестала в мое глазное яблоко, потом в рот, который теперь, к счастью, онемел и только слегка побаливал, напомнив мне удаление ретинированного коренного несколько лет тому назад.

Какое-то время я не отходил от раковины.

В конце концов я выпрямился и рассмотрел свое отражение: рубашка промокла и прилипла к груди, лоб кровоточил, язык распух, а губы, естественно, покраснели, правый глаз закрылся накрепко. Я отвел верхнее веко — склера вся в венозной сетке, цвета томатного супа. Посмотрев на потолок, я заметил какую-то царапину, вроде волосинки на линзе камеры — она появилась где-то с краю, потанцевала немного, то появляясь, то исчезая, когда я попытался ее получше разглядеть. Шрам. «Вот почему, — подумал я, — у нас есть зоны комфорта, потому что в них комфортабельно. А что, собственно говоря, мы получаем, покидая их?»

Когда я вернулся к столику, Алби и Конни посмотрели на меня с серьезными лицами, как бывает перед приступом безудержного веселья. Когда смех таки прорвался, я попробовал присоединиться к ним из желания быть веселым, а не предметом веселья. Для этой цели я заранее подготовил фразу: «Теперь понимаете, зачем мы в лаборатории носим защитные очки?» — которую и произнес, но шутка не получилась.

— Похоже, тебя привязали к стулу и пытали, — хмыкнула Конни.

— Я в порядке. В порядке! — улыбнулся я и с улыбкой же отодвинул тарелку в сторону. — Вот, можете взять себе.

— Мне кажется, кормят здесь потрясающе.

— В таком случае рад, — сказал я, — но лично я предпочитаю еду, которая тебя не травмирует.

Конни вздохнула:

— Она не травмировала тебя, Дуглас.

— Нет, травмировала! В прямом смысле слова. Я получил шрам на роговице. Отныне, стоит мне взглянуть на простую белую поверхность, я буду видеть этот суп. — Это снова их развеселило, а я понял, что с меня достаточно. Разве я не старался? Разве не лез из кожи вон, прилагая усилия? Я допил пиво, третью или четвертую кружку кажется, и со скрипом отодвинул стул, собираясь уйти. — Вообще-то, я собираюсь вернуться в отель пешком.

— Дуглас, не будь таким. — Конни накрыла мою руку своей.

— Нет, вам будет гораздо лучше без меня. Держите… — Я вытягивал купюры из кошелька и воинственно швырял их на стол, как это делают в кино. — Этого должно хватить. Поезд на Амстердам отходит в девять пятнадцать, поэтому подъем ранний. Прошу вас не опаздывать.

— Дуглас, присядь, подожди нас, пожалуйста…

— Мне нужно подышать. Доброй ночи. Я сам найду дорогу обратно.

57. Je suis de sole mais je suis perdu

[23]

Разумеется, я потерялся. Зловещий черный небоскреб — башня Монпарнас — оказывался то за моей спиной, то впереди, то справа, то слева, скакал по кругу, а потом задние улочки привели меня на авеню, широкую, скучную и безлюдную, элегантное двухполосное шоссе, которое должно было вывести меня в конце концов на Périphérique[24]. Я двигался к шоссе, пропитанный пивом, супом, водой и пóтом, пьяный и ослепший на один глаз, и не было в моей душе ни любви, ни теплых чувств, а только одно раздражение, досада и жалость к самому себе; я потерялся, совершенно потерялся в этом идиотском городе. Городе Света. Городе Проклятого, Проклятого Света.

Я не смел думать об этом, но, когда мы отправлялись в дорогу, я представлял, что путешествие поможет каким-то образом восстановить наши отношения, быть может, даже заставит Конни передумать. Наверное, я хочу тебя оставить, сказала она, а разве «наверное» не подразумевает сомнение, возможность передумать? Быть может, смена обстановки напомнит нам то время, когда мы только-только узнавали друг друга. Впрочем, глупо считать, что город способен что-то изменить, глупо считать, что живопись, мраморные статуи и витражи вызовут подобные перемены. Место не имеет к этому никакого отношения.

Теперь я видел огромный золоченый купол Дома инвалидов на фоне багрового неба, прожектор на Эйфелевой башне прочесывал территорию, словно искал беглеца. В воздухе появилась наэлектризованность, какая бывает перед грозой, и тут до меня дошло, что я все еще далеко от гостиницы. Мое семейство, наверное, безмятежно спит. Семейство, которое я вот-вот потеряю, если уже не потерял, и с этой мыслью я поплелся дальше по длинной, скучной, пустой дороге, удивляясь, почему мои планы неизбежно терпят крах.

Я свернул направо к Музею Родена и увидел в проеме стены скульптурную группу: пятеро мужчин, охваченных горем, стонали и выли в различной степени отчаяния, и мне показалось, что это самое подходящее для меня место, чтобы отдохнуть. Я уселся на край тротуара и услышал, как зазвенел мобильник — Конни, разумеется. Поначалу не хотел отвечать, но потом все-таки ответил: у меня никогда не получалось игнорировать ее звонки.

— Привет.

— Ты где, Дуглас?

— Кажется, перед Музеем Родена.

— Что, скажи на милость, ты там делаешь?

— Осматриваю экспозицию.

— В час ночи.

— Я немножко заблудился, только и всего…

— Я думала, что ты ждешь в отеле.

— Скоро вернусь. Спи.

— Не могу спать, когда тебя нет рядом.

— А когда я рядом, тоже не можешь, как оказалось.

— Да. Да, верно. Прямо… дилемма.

Прошла секунда.

— Я немного… вспылил. Прошу прощения, — сказал я.

— Нет, это я прошу прощения. Я же знаю, как вы с Алби любите взвинчивать друг друга, но мне не следовало к нему присоединяться.

— Давай об этом больше не говорить. Завтра Амстердам.

— Новый старт.

— Совершенно верно. Новый старт.

— Что ж… Поторопись. Будет гроза.

— Я недолго. Постарайся немного…

— Мы любим тебя, знаешь ли. Пусть мы не всегда это показываем, но мы любим тебя.

Я сделал глубокий вдох:

— Ладно. Как я уже сказал, я скоро вернусь…

— Отлично. Поторопись.

— Пока.

— Пока.

— Пока.

Я посидел немного, затем заставил себя подняться и пошел быстрым шагом, решив обогнать неминуемый дождь. Завтра Амстердам. Возможно, в Амстердаме все пойдет по-другому. Возможно, в Амстердаме все сложится хорошо.

Часть третья

Страны Бенилюкса

Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь ребенком, который играет на морском берегу и развлекается тем, что время от времени находит камешек более гладкий, чем другие, или ракушку красивее обычных, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным.

58. «Эксперимент с птицей в воздушном насосе»

О, если бы вы знали, какой радостью, блаженством и восторгом был наполнен каждый последующий день, и все это так не похоже на то, что было раньше. У меня кругом шла голова, на самом деле, ведь я наконец полюбил. Впервые, теперь я точно знаю. Все остальное было неверным диагнозом — увлечением, наваждением, возможно, но ничего общего с тем, что теперь. Вот настоящее блаженство; вот она, перемена.

Перемены начались еще до второго свидания. Какое-то время я жил неверно, моя скучная квартира в Балхеме явилась отражением той жизни. Голые белые стены, корпусная мебель, пыльные бумажные абажуры и стоваттные лампочки. Женщина такого класса, как Конни Мур, этого не потерпит. Все это придется убрать, заменить на… еще не знаю на что, но впереди у меня двадцать четыре часа на решение проблемы. Итак, за день до нашего свидания я ушел из лаборатории раньше, доехал на автобусе до Трафальгарской площади и отправился в сувенирную лавку Национальной галереи, чтобы закупить искусство.