Песня имен - Лебрехт Норман

Мы плохо представляли себе, как развивается война, но двадцатого августа брызжущий энергией премьер-министр Черчилль в своей знаменитой речи воздал дань Королевским ВВС: «Никогда еще в истории человеческих конфликтов не были обязаны столь многие столь немногим». Сент-Джонс-Вуд пока что оставался в такой же неприкосновенности, как Цюрихское озеро.

Первый налет мы увидели четырьмя ночами позже, когда бомбардировщики Люфтваффе, возможно, по ошибке сбросили несколько бомб на Сити, и горизонт на востоке окрасился красным. В следующую ночь наша авиация ответила налетом на Берлин. Затем начались спорадические бомбардировки, мы убегали в убежище — но ненадолго. Мы с Довидлом начинали ныть, чтобы нас отпустили, якобы невтерпеж пописать, а на самом деле — посмотреть воздушный балет самолетов и трасс.

«Смотрите, чтобы вас не убило», — кричала Флорри, когда мы убегали до отбоя.

Война пришла к нам, наконец, седьмого сентября, когда немецкое командование оставило попытки завоевать господство в воздухе и направило сотни бомбардировщиков уничтожать доки и промышленность Ист-Энда. Ночь за ночью прилетали они, сеяли смерть без разбора по всему Лондону и гибли иногда в шквале зенитных разрывов. Девятого сентября я видел, как падали в огне два бомбардировщика; Довидл утверждал, что насчитал четыре. «Кройте „фоккеров“», призывала Флорри по-гемпширски картаво; по крайней мере, так я ее понимал. Мы быстро научились отличать «спитфайры» от «мессершмитов». Битва за Англию превратилась в битву за Лондон, и мы, захваченные ею, были на передовой — по крайней мере, так мы себе говорили.

На самом деле мы находились километрах в восьми от града зажигалок, но кое-что доставалось и нам — или по ошибке, или когда немецкие стаи, повернув восвояси, освобождались от бомбового груза, выщербливая улицы и заодно их население. Одна за другой улицы становились жертвами таких, как это именовалось, «инцидентов». От запаха горящего дерева, кирпичного щебня, разрушенных стоков и гнили некуда было деться. Смерть могла настигнуть любого из нас, любезно предупредив за три минуты.

— Тебе не страшно? — спросил я Довидла как-то на закате, когда мы смотрели с Примроуз-Хилл на тлеющий город.

— Какая красота, — тихо сказал он, — посмотри на трассы, красные и желтые, как они прошивают серый дым, на зеленые огни зажигалок. Великолепно. Как балет «Жар-птица».

— Это тебе не искусство, — ядовито сказал я. — Это жизнь или смерть.

— Искусство — то же самое, — ответил он. — Когда оно хорошее.

Отсутствие страха было поразительное — не только у Довидла, но и у однокашников и у большинства взрослых, кого мы знали. Смерть стала повседневным фактом. Может быть, недосыпание заблокировало тревожную кнопку, а может — фатализм. Местный паб «Герб королевы», лишившийся половины крыши и барной стойки, вывесил объявление: «Открыто более чем всегда». Мы выдержим — был общий лозунг, но произносимый без вызова, а с хмурой решимостью. Ночные налеты стали такой же обыденностью, как все остальное.

После разноски вечерних газет мы с Довидлом наскоро пили чай с бутербродами, расправлялись с уроками и музыкой и, если немцы прилетали поздно, успевали до сирены вымыться и поужинать. Но чаще шли в убежище некормленые, с термосом и сэндвичами, быстро приготовленными Мартой. «Оставалось только сунуть в духовку жаркое, и тут загудели чертовы немцы, — негодовала холерическая кухарка, — надоели уже не знаю как». Однажды осенним утром пятидесятилетняя, страдавшая эмфиземой Марта отбыла на родину, в Девон, оставив семью на попечении Флорри, произведенной из горничной в домоправительницу. Отец освободил ее от оборонной работы, записав личной помощницей в свой отряд.

На раннем этапе блица родители редко бывали дома — неизменно задерживались на оборонной работе.

— Мальчики, надеюсь, вы хорошо себя ведете и слушаетесь Флорри, — говорила мать трескучим голосом по телефону. — Я постараюсь вечером забежать домой, хотя бы переодеться, но здесь, в Ист-Энде, людям нужна наша помощь и солидарность, вы же понимаете.

— Жаль, что мне пришлось задержаться на столько ночей подряд, — говорил отец из Бристоля или Ливерпуля. — Но, по словам Флорри, вы прекрасно справляетесь и совсем не скучаете без нас.

Мы не то что справлялись — это было самое увлекательное время в нашей жизни. Андерсоновское бомбоубежище у нас в саду, прозванное так в честь министра внутренних дел, спасшего доктора Штейнера от интернирования, не было ни красивым, ни безопасным. Несколько таких убежищ обрушились на своих обитателей всего лишь от разрывов где-то неподалеку, а после того, как по лицу засыпавшей Флорри пробежала мышь — или крыса? — мы переместились на северную платформу ближайшей станции метро и лежали там с половиной окрестного населения.

— Спишь с самой чистой публикой на нашей станции, — смеялась Флорри.

Как подобало Сент-Джонс-Вуду, царил здесь безупречный до жеманства декорум. Ни метаний, ни стенаний, о каких докладывали со следующей станции «Суисс-Коттедж» — там скучивались в болтливой плотности (и плотской, ходил слушок) до полутора тысяч душ разнообразного происхождения. Я знал, что Иду Гендель каждую ночь отводит туда отец. Йозеф Хассид отказался спускаться с отцом в эту тьму. Он оставался дома, снова и снова, как одержимый, прослушивая свои бисы с аккомпанировавшим Джеральдом Муром, записанные перед самой войной. «Хиз мастерс войс»[40] предложила ему контракт, но его поведение вызывало озабоченность. О нем судачили в скрипичном кругу.

На станции «Сент-Джонс-Вуд» с соседом по платформе не разговаривали, не будучи представлены. Метро, изначально не планировавшееся как убежище, лишено было самых элементарных удобств. Срочные естественные потребности удовлетворялись на краю платформы, прямо на колею. На нашей станции деликатно ставили викторианские лакированные ширмы по концам платформы (для мужчин — на северном, для дам — на южном), и по утрам, до первого поезда, служащий линии Бейкерлоо поливал пути из шланга. Но к полуночи вонь делалась удушающей, и привередливые постояльцы, собравшись с чашками кофе, искали виновных в своих неудобствах. Очевидными кандидатами были иностранцы и евреи. Я был рад, что Довидл избавился от акцента.

Флорри, десятью годами старше нас, вела все более активную светскую жизнь. «Я девушка, которая себя уважает», — однажды услышал я ее разговор с солдатом на лестнице метро. «Он немного торопится, — объяснила она на другое утро. — Но милый парень. Думаю, вечером с ним опять встретиться».

У Флорри был отзывчивый глаз. Вскоре она занималась уже тремя кавалерами рядового и сержантского состава — и четвертым в Египте. Прихорашиваясь и завивая светлые воздушные кудряшки перед вечерней вылазкой, она потчевала нас бесхитростными, но полупонятными повествованиями о слабых струнках воинов-отпускников. «Я сказала Дереку, что мы не можем пойти дальше до помолвки, — щебетала она. — Конечно, он не знает, как далеко у нас зашло со Стэнли». Со своими кавалерами она управлялась так же умело, как с нами двоими, сводя мужской напор к покладистой веселой дружбе.

После первого бурного натиска немцев родители стали чаще ночевать дома, чем вне его. Теперь они нужны были здесь, потому что бомбы падали и на Сент-Джонс-Вуд, и привилегированные тоже подверглись опасности. Отец вступил в отряд местной обороны под началом сержанта Эрика Блэра — его политические статьи в еженедельниках за подписью «Джордж Оруэлл» я проглатывал с жадностью. Отряд Сент-Джонс-Вуда собирался в военно-тренировочном зале на Аллитсен-роуд и учился обращению с архаической пушкой. Ночами отец чаще всего дежурил на крыше Лангфорд-Корта, современного многоквартирного дома поблизости от Эбби-роуд; там на пятом этаже жил Оруэлл. В отряд вступил добровольцем его будущий издатель Фред Варбург; на крыше царила высоко интеллектуальная атмосфера. Я упрашивал отца представить меня Оруэллу: для меня он был большим героем, чем Дэн Дэйр[41] или Уинстон Черчилль, — образцом кристального ума.