Сергей Магомет - Записки Степной Волчицы

Откинувшись в угол, я закурила и обвела взглядом битком набитый зал, где градус веселья заметно повысился. Казалось, я отделена от мира какой-то невидимой стеной, попала в параллельное измерение, и в этом моем интимном пространстве мне сделалось необычайно уютно и спокойно. Закрыв глаза, я улыбнулась про себя: «Ах, милый мальчик, если бы ты знал, как взвинчены мои нервы! Если бы ты знал, что я могу отключиться лишь под утро, изнурив себя до предела и наглотавшись снотворного…» Потом я вспомнила, что обещала ему поразмыслить о своих желаниях. Еще забавнее! Сейчас мне больше всего хотелось взглянуть, как он танцует, этот странный молодой мужчина, который был со мной так приветлив и внимателен, как добрый старший брат, которого у меня, кстати, никогда не было. Он говорил со мной так, как будто был уверен, что нас действительно что-то связывает, и, покапризничав, как маленькая девочка, я в конце концов с удовольствием подчинюсь его воле.

Я хотела открыть глаза, привстать и поискать его взглядом среди танцующих, но в моем сознании словно заструились, переливаясь, легкие радужные струи. Я почувствовала, что начинаю грезить. Я не ощущала времени. Может, пролетел час, может, два. А может, всего несколько мгновений — подобно тому, как грезил пророк Магомет, успев увидеть замечательный сон — из тех, что сняться только раз в жизни.

Вокруг был океан. Я сидела, раскинув ноги, как Пеппи-Длинный-Чулок, на носу небольшой яхты, прислонившись спиной к мачте со спущенным парусом. Яхта едва ощутимо покачивалась на волнах посреди абсолютного безветрия. Из каюты должен был показаться Джон. Мои колени были прикрыты легкой ситцевой юбкой, и сквозь тонкую материю я чувствовала ладонями что-то напоминающее веревку, лежавшую на палубе, или корабельный фал. Почему-то я вспомнила о саргассовом море, о целых островах густых водорослей, среди которых обитают не то копченые угри, не то опасные морские змеи. Это было одновременно и глупо и странно: я не решалась пошевелить ладонями, прижав их к палубе, как будто опасалась, что веревка окажется змеей. Когда я подняла голову, то увидела, что Джон уже появился — сидит, скрестив ноги на корме.

— Ага, — сказал он, — вот и моя первоначальная супруга!

Наш разговор происходил естественно по-английски. Я успевала мысленно переводить на русский и обратно, отчего истинный смысл фраз ускользал. Зато появлялся какой-то другой многозначный, таинственный подтекст. На нем я и старалась сосредоточиться. К тому же, из-за змеи под платьем я чувствовала себя довольно напряженно. Но это напряжение было не таким уж и неприятным. Хотя я успела здорово разозлиться на проникшую ко мне под платье существо, и все свое раздражение почему-то тут же перенесла на Джона.

— Привет, — весело кивнул он. — Как поживаете у меня на носу?

— Привет, — сказала я, как можно холоднее. — Ну вот, опять ты сыплешь сплошными идиомами и неологизмами. Слова не скажешь в простоте.

— А как же «Всё, что нам нужно, это любовь»?

— Это да, — смутилась я.

— Эй, выше нос у меня на носу! Что на этот раз, старушка? Тебе не понравилось, что твой писака-приятель сравнил меня с Полом?

— Со святым Павлом, — поправила его я.

— Ну, это из той же рок-оперы. Кстати, как-то ослиноголовые пытались поймать меня на том, что я сравнивал себя с Иисусом. Какая чушь! Иисус-то никогда не носил очков! Это должно быть известно любому писаке!

— Кстати, — испуганно спохватилась я, — где твои знаменитые очки?

— Зачем мне теперь очки, хотя бы и знаменитые, добрая женщина? — искренне удивился он, а потом хитро подмигнул, чем смутил меня еще больше.

— Ну, — наобум ляпнула я, — чтобы отличаться…

— О, книжники-фарисеи! О, порождение ехидны! — В руках у него оказались знакомые круглые старушечьи очечки, и, покрутив ими в воздухе, он небрежно нацепил их себе на нос. — Ну что, теперь клево? Я отличаюсь от того, кого ты знала до сих пор?

Я была в полной растерянности. Мне показалось, что веревка под моими ладонями чуть-чуть пульсирует. Я крепче прижала ее к палубе.

— Что еще? — поинтересовался Джон, то озираясь вокруг, то иронически поглядывая на мои напряженные руки. — На этот раз тебе не понравились мои воз-зрения?

— Опять двусмыслица! — поспешно возразила я. — Не воззрения. А взгляд!.. Просто я обратила внимание, с какой печалью, даже глубоким сарказмом ты смотрел из своей рамки на господина N. Вернее, не на господина N., а на его жизнь. Может быть, вообще на нашу жизнь…

— Гос-с-поди-Боже-ж-Ты-мой, — удивился он, разведя руками, — а как я должен смотреть на вашу поганую жизнь? Такая же поганая жизнь, какой жил и я сам. Если ты всю жизнь создаешь химеры, миражи не от мира сего — пишешь книги, стихи, музыку, то есть палец о палец не ударяешь, чтобы твоя жизнь выглядела более или менее пристойно, чего еще ждать? Она и будет поганой — твоя жизнь. Когда в духовной сфере правят красота и гармония, в материальной царят хаос и свинство… Кто-то доживает до восьмидесяти лет, чтобы окочуриться во сне, кто-то в сорок лет получает пулю в спину, а какая, позволь узнать, разница? Вдвое длиннее поганая жизнь… Эй, ты следишь за моей двусмысленной мыслью? — прикрикнул он на меня, видя, что я больше занята манипуляциями со змеей.

— А как же любовь? — крикнула я. — А как же Йоко?

— О, Йоко! Для двух любящих творческих сердец — жизнь вдвойне поганее, — хладнокровно отрезал он. — Но это… — тут он сделал паузу и, приобретя сходство с тибетским монахом, многозначительно покрутил пальцем в воздухе, — но это вовсе не означает, что наша поганая жизнь нам не в кайф. Совсем наоборот. Вот парадокс! Очень просто. Наша поганая жизнь компенсируется нашим блистательным творчеством. Более того, по сравнению с вечным кайфом творчества, наша поганая жизнь — микроскопическая кучка дерьма в бескрайних эдемских садах… А это, как ты понимаешь, — логично и уже совершенно дружелюбно подытожил он, — куда предпочтительнее, чем крошечный райский садик посреди гор дерьма…

Однако, борясь со змеей у себя между ног под подолом, отчего меня уже начало бросать то в жар, то в холод, я смотрела на него почти со священным ужасом. В этих круглых очках, он еще меньше был похож на Джона. И все-таки, собравшись с духом и крепко сжав змею в кулаке, я смогла выпалить в заключение нашей беседы, чтобы продемонстрировать свое понимание и осведомленность:

— Но это, однако, лишь одна из интерпретаций, верно? Так сказать, вульгарно-земная трактовка. А есть еще религиозно-мистическая. По сравнению с бесконечной вечной жизнью — земная юдоль вроде скоротечной чахотки!

Скользя между моих ладоней, змей входил в меня, что называется, предельно конкретно, — напоминая отнюдь не тампакс, а определенно нечто другое.

— Где же, Йоко? — в последнем усилии прохрипела я.

— О, Йоко! О, Йоко! — весело пропел он, заметно затуманившись.

Чтобы побороть наваждение, я откинула подол юбки, и тут обнаружила у себя в руках миниатюрную, кукольную Йоко.

— Говорила, говорила ему, — запищала голенькая Барби-Йоко, пока он благостно покачивал головой, — подумай хорошенько, прежде чем ехать в Америку. Америка, это ведь на любителя…

— Нужно было к нам — в Россию! — прошептала я.

— Уперся, как хрен. Хочу, говорит, Диснейленд посетить, хочу поближе к старине Элвису и Джимми Хендриксу. Вот приехали. И что вы думаете? Все косяк-наперекосяк. Покатался на американских горках — замутило. Пришел в гости к Элвису, навстречу вышел какой-то жиртрест, увешанный венками и бусами, с хором вертлявых цыганок и медной секцией в человек сорок. Пойду тогда, говорит, хоть погляжу на шестипалого негритянского гения-гитариста, прославленного Джимми Хендрикса. Как пришел, первым делом хвать Джимми за руку, глянул — а на ней-то всего пять пальцев, — да как заорет: «Караул! Обокрали музыканта в вашей Америке! Палец ашка сп…ли!..»

2

Проснувшись, я тут же позабыла этот сон. Только осязательное ощущение от змеи осталось. А сон вспомнила лишь позже. Отключилась я на полчаса, не меньше, причем прямо посреди гама, топота и грохочущей музыки, а глаза открыла — как будто и не спала. Никаких оврагов не было в помине. Радостно и бодро взглянула на моего славного молодого человека, который, снова дружески положив ладонь мне на темя, наклонился и промолвил:

— Дай-ка мне рублей двести-триста, я там немного задолжал.

Тот же загорелый бицепс. Те же веселые голубые глаза. Никакого разрыва во времени и пространстве. Я раскрыла сумочку и, не раздумываясь, протянула ему еще одну пятисотрублевую купюру. Господин N. одолжил мне все деньги свежими пятисотрублевыми купюрами.

Он отошел, но уже через минуту вернулся.

— Ну, как ты? — улыбнулся он, присев рядом. — Вижу, тебе гораздо лучше.

— Просто чудесно! — прошептала я.