Джонатан Франзен - Свобода

Ознакомительный фрагмент

— Я просто тебя предупреждаю. Ты — единственная прекрасная вещь в моей жизни.

— Я не вещь, — уверенно сказала Патти.

— Ты когда-нибудь видела, как кто-нибудь колется? Я неплохо наловчилась.

Патти убрала шприц и героин в карман куртки.

— Какой телефон у твоих родителей?

— Не звони им.

— Позвоню. Без вариантов.

— Ты меня не бросишь? Ты будешь меня навещать?

— Обязательно, — солгала Патти. — Скажи мне номер.

— Они все время о тебе спрашивают. Они считают, что ты хорошо на меня влияешь. Ты не уйдешь?

— Не уйду, — снова солгала Патти. — Какой номер?

Родители прибыли после полуночи и выглядели именно так, как должны выглядеть люди, которых оторвали от приятного времяпрепровождения по подобному поводу. Патти обрадовалась знакомству с ними, но это чувство определенно не было взаимным.

Бородатый отец с глубоко посаженными темными глазами и миниатюрная мать в кожаных сапогах на шпильках словно распространяли вокруг себя сексуальные вибрации: Патти подумала о французском кино и вспомнила слова Элизы, что они жизни друг без друга не мыслят. Патти была бы не против услышать парочку извинений за поведение их чокнутой дочурки в присутствии посторонних, или благодарность за заботу об их дочери на протяжении последних двух лет, или по крайней мере признание, что именно они проспонсировали последний кризис. Но как только семейка очутилась в одной комнате, немедленно начала разворачиваться странная диагностическая драма, в которой явно не было роли для Патти.

— Какие наркотики, говори! — потребовал отец.

— М-м, герыч, — ответила Элиза.

— Герыч, сигареты, бухло. Что еще?

— Иногда чуть-чуть кокаина. Теперь уже реже.

— Что еще?

— Все.

— А твоя подружка тоже употребляет?

— Нет, она чемпионка по баскетболу. Я же вам говорила. Она правильная и крутая. Она потрясающая.

— Она знала, что ты употребляешь?

— Нет, я сказала, что у меня рак. Она ничего не знала.

— Сколько это продолжалось?

— С Рождества.

— И она тебе поверила. Ты нагородила всякой чуши, и она тебе поверила.

Элиза захихикала.

— Да, я ей поверила, — сказала Патти.

Отец даже не взглянул в ее сторону.

— А это что еще? — сказал он, показывая на голубой альбом.

— Это мой альбом «Патти», — объяснила Элиза.

— Похоже на какую-то фанатскую тетрадь, — заметил отец матери.

— Она сказала, что бросает тебя, и ты заявила, что покончишь с собой, — подытожила мать.

— Что-то вроде того, — кивнула Элиза.

— Фанатизм какой-то, — прокомментировал отец, листая страницы.

— Ты и правда собиралась покончить с собой? — спросила мать. — Или это была просто угроза?

— В основном угроза.

— В основном?

— Ладно, я и не собиралась умирать.

— Но ты же понимаешь, что мы должны воспринять это всерьез. У нас просто нет выбора, — сказала мать.

— Я, пожалуй, пойду, — вмешалась Патти. — У меня утром занятия, так что…

— Какую разновидность рака ты себе выдумала? — спросил отец. — В какой части тела?

— Лейкемия.

— В крови, значит. Выдуманный рак крови.

Патти положила шприц и героин на кресло.

— Я положу сюда, хорошо? — сказал она. — Мне уже пора.

Родители посмотрели на нее, переглянулись и кивнули. Элиза поднялась с дивана.

— Когда мы увидимся? Ты придешь завтра?

— Нет, — ответила Патти. — Не думаю.

— Подожди! — Элиза подбежала и вцепилась Патти в руку. — Я все испортила, но я поправлюсь, и мы снова будем дружить, ладно?

— Ладно, — солгала Патти. Родители направились к ним, чтобы отцепить свою дочь.

Небо прояснилось, и температура поднялась до нуля. Патти жадно дышала, и чистый воздух лился в ее легкие. Свобода! Свобода! Больше всего на свете ей хотелось отмотать время назад и снова сыграть против Калифорнийского университета. Даже в час ночи, даже на голодный желудок она чувствовала, что способна победить. Она помчалась по улице Элизы, и в ушах ее звучали слова тренера — впервые за три часа, которые прошли с того момента, как они были произнесены. Тренер говорила, что это всего лишь игра, что у всех бывают неудачные дни, что завтра она снова будет в норме. Патти твердо вознамерилась плотнее, чем когда-либо, заняться поддержанием формы и тренировками, ходить с Уолтером в театр, сказать своей матери, что она рада за сестру. Вознамерилась стать лучше во всем. Охваченная восторгом, она не смотрела под ноги и заметила черный лед на тротуаре только тогда, когда ее левая нога ужасающим образом поехала куда-то в сторону, и, разбив ко всем чертям колено, она рухнула на землю.

Последующие шесть недель прошли однообразно. Она перенесла две операции — вторая понадобилась из-за того, что во время первой ей занесли инфекцию, — и в совершенстве выучилась ходить на костылях. Ее мать прилетела на первую операцию и разговаривала с врачами как с необразованными провинциальными мужланами. Патти пришлось извиняться за нее и быть особенно любезной, когда мать выходила из комнаты. Когда оказалось, что Джойс, возможно, была права, не доверяя врачам, Патти так расстроилась, что сообщила матери о второй операции лишь накануне. Она уверила Джойс, что той нет нужды прилетать — за ней здесь присматривают все друзья.

Уолтер Берглунд научился у своей матери ухаживать за больными женщинами и воспользовался временной неподвижностью Патти, чтобы вновь обосноваться в ее жизни. После первой операции он принес ей четырехфутовую норфолкскую сосну и предположил, что живое дерево понравится ей больше, чем срезанные цветы, которые все равно долго не протянули бы. После этого он навещал Патти почти каждый день — за исключением выходных, когда он ездил в Хиббинг помогать родителям. Он быстро очаровал ее друзей по спорту. Неказистым подружкам нравилось, что он слушает их внимательнее, чем парни, озабоченные лишь своей внешностью, а Кэти Шмидт, самая умная подруга Патти, объявила, что Уолтер так умен, что мог бы работать в Верховном суде. Спортсменки не привыкли находиться в обществе мужчины, с которым им было бы так комфортно, который бы так легко общался с девушками в перерывах между занятиями. Все видели, что он без ума от Патти, и все, кроме Кэти Шмидт, считали, что это потрясающе.

Кэти, как сказано выше, была умнее остальных.

— Он тебе не нравится, — сказала она.

— Ну в каком-то смысле нравится. А в каком-то и нет.

— То есть вы двое не…

— Нет. Вообще ничего. Не надо было ему рассказывать, что меня изнасиловали. Он чуть с ума не сошел, когда услышал. Тут же стал таким… нежным, и… заботливым, и… грустным. А теперь словно ждет письменного разрешения, чтобы сделать ход. Костыли, сама понимаешь, делу не помогают. Такое впечатление, что за мной повсюду ходит очень милый воспитанный пес.

— Ничего хорошего, — заметила Кэти.

— Да уж. Но я не могу от него избавиться, потому что он ужасно заботливый, и мне очень нравится с ним болтать.

— Он все-таки тебе немного нравится.

— Да. Может, даже не немного. Но…

— Но не безумно.

— Точно.

Уолтеру было интересно все, он читал газеты и «Тайм» от первого до последнего слова. В апреле, когда Патти перевели на полуамбулаторный режим, он начал приглашать ее на лекции, артхаусные и документальные фильмы, на которые ей бы иначе не удалось попасть.

Впервые кто-то заглянул в нее и увидел что-то за спортивным фасадом — любовь ли была тому причиной или тот факт, что из-за травмы у нее появилось много свободного времени. Чувствуя, что почти во всем, кроме спорта, она разбирается хуже Уолтера, Патти тем не менее была благодарна за то, что он признавал, что у нее может быть мнение и их мнения могут различаться. (Это было приятной переменой после Элизы — та на вопрос о том, как зовут президента Америки, со смехом отвечала, что понятия не имеет, и меняла пластинку на проигрывателе.) Уолтер носился с самыми разными идеями — он ненавидел Папу и католическую церковь, но одобрял исламскую революцию в Ираке, благодаря которой, как он надеялся, в Штатах будет экономней расходоваться энергия; ему нравилась новая программа контроля над рождаемостью в Китае, и он полагал, что США стоит устроить что-то подобное; авария на острове Три-Майл[31] волновала его в меньшей степени, чем низкие цены на бензин и необходимость постройки высокоскоростных железных дорог, которые сделали бы ненужными автомобили, и т. д., и т. п. Патти пристрастилась хвалить то, что ему не нравилось. Особенно ей нравилось спорить с ним о «угнетении женщин».[32] Как-то раз, ближе к концу семестра, за кофе в студенческом совете у них состоялся знаменательный разговор, касающийся профессора Патти по наивному искусству, о котором она отзывалась весьма одобрительно, тем самым давая Уолтеру понять, каких качеств ей в нем не хватает.