Живые картины (сборник) - Барскова Полина Юрьевна

Моисей: Я не мальчик – я муж! Вы меня возьмёте в мужья, Тонечка? Чем не пара: он мальчик-художник, она – дамочка-искусствоведша, критикэсса: я буду малевать, а ты будешь меня прославлять, чтобы моё имя не померкло в веках… (Шутливо капризно-умоляющим тоном) Антонина Николаевна, возьмёте меня в мужья?

Тотя: Вы не муж – Вы мальчик! И не задавайте мне дурацких вопросов, иначе я Вас сейчас обратно запеленаю!

Тотя очень медленно принимается заново превращать/укутывать Моисея в «кокон», тихо и хрипло напевая при этом, как-будто укачивая его.

Моисей: Кто там? Кто идёт?

Тотя: Ну и хорошо, что никого нет, Моисей. (Мечтательно, томно) Мы, знаешь, что с тобой сейчас делать будем?

Моисей: М-да?

Тотя: Мы сейчас про Машин суп говорить будем…

Моисей: Но у нас же правило – не говорить про это! Нельзя про Машин суп! Это нельзя, нельзя, детишка моя! От этого тоска делается!

Тотя: М-м-м, фасолевый суп, в нём фасоль плавала и такие жирные рыжие кружочки, я их всё ложкой трогала…

Моисей: Я Вас оштрафую! Мы же договаривались про еду не будем, про потóм будем – я так люблю про потóм, Тотя! Про когда это вот всё кончится… пройдёт…

Тотя: Муся, ты что, не понимаешь – какое потóм? Это никогда не кончится!.. Я каждый день считаю, а это всё не кончается… Вчера сто дней было… Думала по радио скажут, но у них одно на уме – победоносные бои и доблесть защитников. Ссут в глаза – божья роса.

Моисей: Тотя, всё проходит – и это пройдёт. Я наляпаю тебе тысячи славных картинок, и быстрых, и страшных, и красивых, и безобразных… Каких хочешь – и тебе все они будут нравиться… Ну и ты будешь смеяться!

Тотя (насмешливо): Что, прямо все-все будут нравиться?

Моисей: Нет, это я глупость сказал… Вот иногда, иногда… ты будешь на них смотреть своими синими ледяными глазами и будешь говорить таким строгим ледяным голосом! У тебя голос будет так глухо позвякивать… Как сосульки у нас в бомбоубежище… «Вот уж это, Моисей, Вы зря, это, тут… напукали!»

Тотя: Ну, всё равно, что «напукали», – я тебя хвалить буду, хвастаться всем буду тобой! Я гордиться тобой буду.

Моисей: Я знаю, как ты хвалишь… Я помню, как ты мне тогда на первом свидании Пикассо хвалила. «Вы понимаете, Моисей, он, блядь, так корпусно берёт!..»

Тотя: А что ж я должна была говорить – у меня для него, голубушки, и слов других нет!..

Замолкают на полуслове. По темноте мимо них продвигается человек с коптилкой в руках. Видно, как в темноте «идёт» огонёк. Тотя и Моисей наблюдают напряжённо.

«Огонёк» (несколько хрипло-визгливо): Ай! Кто тут?

Моисей и Тотя: Кто тут?

Анна Павловна: Антонина Николаевна, ах! Голубушка, что Вы тут? Почему же Вы не в подвале? Я Вас просто не постигаю! (Оглядывает их и комнату.) Вы же здесь замёрзнете! Там, знаете ли, обстановка поуютнее… поживее…

Тотя: Поживее?!. Так там у вас уже тридцать два человека поживее лежат…

Моисей: Тотинька, не надо, не будем сейчас… Не надо об этом – это тебя расстраивает…

Тотя (упрямым, страшным, безжизненным голосом, на грани истерики): И Соня, и Ольга Петровна, и Колюшка-рыжий, и Колюшка-белый, и кикимора Концевич, и Ираклий… Ираклий…

Моисей: Тотя, не мучай себя! Не надо о них!

Тотя (закашливаясь/смеясь в подступающей истерике): Ираклий мне и говорит:

«Тотя, помните как Вы „Синие яблоки“ Сезанна у окна повесили? Я так на Вас сердился!..»

Вот он сказал «сердился» и замолчал… А вот я сказала: «Вы, Ираклий, – индюк! Там же свет: там цвет от окна, от Невы – синий! Вы разве не чувствуете? Да что Вы вообще в цвете можете чувствовать?.. А он мне: «Да что вы понимаете, дурочка, про движение синего цвета. Вот, видите, течёт и течёт… Ну а здесь, не течёт…» Так и сказал – (протяжно) ду-роч-ка…

Анна Павловна: Ну, знаете ли, дорогая моя, так тоже нельзя! Вы сгущаете краски…

Тотя: Я не сгущаю! Течёт и не течёт… А я у него, значит, дурочка была. Знаете, про меня нянька наша говорила: «Там, где у всех мозги, у нашей Тоньки кот накламши…»

Анна Павловна: Ой, ну что Вы, Антонина Николаевна… А вот Адриан Леонидович наш, вот он – молодец, ой, молодец! Он не падает духом, изобрёл усовершенствованный вид буржуйки! Его – подумайте! – вдохновила голландская печь шестнадцатого века – тема его диссертации, между прочим…

Тотя: Мне иногда кажется – мы погружаемся в прошлое, печи уже топим шестнадцатого века, вот Моисей мой – дневничок всё пишет-пишет, ничего не видит уже, слепой крот совсем, безрукий, а всё корябает при лучине. «Дневник пещерного человека» называется… А Вы-то, Выто нынче в какую пещеру направляетесь, Анна Павловна?

Анна Павловна (несколько смущённо, но и с упрямой гордостью): Ну, туда… Я иду к нему…

Тотя и Моисей (с удивлённой насмешливостью): К Рембрандту опять?

Тотя: Но там же пусто, совсем пусто… Там страшно, Анна Павловна! Зачем Вы одна?

Анна Павловна: Как же вам не совестно, голубчик? Это что же, они здесь все эти столетия прожили и их вдруг не станет из-за эвакуации какой-то? Из-за блокады этой проклятой? Я с ними здесь пятьдесят лет провела, каждая морщинка… Каждая морщинка мне понятна! Как будто из-за войны что-то куда-то девается! Да Бог с Вами: всё остаётся… Всё остаётся – только видеть надо уметь и помнить надо уметь! Я вот, знаете, деточки, всем, кто к нам приходит, сейчас всё равно о них рассказываю!

Моисей (несколько оживляясь): О! А к нам кто-то приходит?

Анна Павловна: Ну да! Вот вчера такой любезный юноша с Балтфлота пришёл про электричество узнавать… Достал из кармана, знаете, макароны… Варёные такие, хорошие… И положил, знаете ли, мне в рот… вот так… (Показывает на Тоте, несколько смущаясь, как именно.) А мне, знаете ли, совсем не по себе уже было… Вот как-то не по себе. Я его за это к Данае отвела и всю её ему показала!

Тотя (закуривая): Всю Данаю – щедрому юноше с Балтфлота?.. Oh la-la!

Моисей: Тотя, прекрати! То есть как – её показали? Она же в эвакуации за Уралом! Её ж Орбели в первую очередь отправил!

Анна Павловна: Ну, показала… рассказала! По памяти. Я же её всю всегда помню… Я же их всех помню… Они же здесь. (Показывает на свои глаза и в темноту.)

Моисей: Почему Данаю? Ну почему именно Данаю?

Анна Павловна: Ну, я подумала, молодому человеку понравится – золотая же она вся такая, тёплая… Сейчас вот все холодные стали, а она – тёплая! Хотя, Вы же знаете, есть работы мне и более созвучные по эмоциональной напряжённости… Вот старички его, старушечки его…

Тотя: Анна Павловна! Putain! Какая эмоциональная напряжённость! Даная – она же… она же жизнь, да, да… Только про неё и надо…

Моисей: А я бы всё же про Блудного сына… ему рассказал!

Тотя: Это почему? Зачем ему?

Моисей: А я всегда радуюсь, ты знаешь, что он вернулся… за них за всех радуюсь… что они встретились наконец – ну и про папу думаю… Ты же знаешь, я всегда думаю, как он там… волнуется. (Громко, протяжно сморкается.)

Из темноты спускаются/проявляются рамы. Они мерцают тускло-тёпло-золотым светом. Каждый из героев оказывается заключён в свою сверкающую раму. Каждый начинает свой монолог «специальным» экскурсоводческим тоном, одновременно экзальтированным и роботоподобным, но потом постепенно превращается в гибрид себя и персонажа Рембрандта, оживает.

Анна Павловна: Эрмитажное собрание картин Рембрандта ван Рейна, великого голландского мастера, – одно из главных сокровищ музея. Оно насчитывает свыше двадцати полотен. Представлены все периоды творчества. Имя человека, изображённого на «Портрете старика в красном», так же как имена многих моделей 1650–1660-х годов, осталось неизвестным. При сохранении индивидуальных особенностей портерти… (запинается, пытаясь выговорить трудное слово) пор-тре-ти-руемые… этих лет объединены одной темой – это размышления о смысле жизни и смерти… (Вот тут она превращается из экскурсовода-робота в себя, как будто просыпается, и продолжает с напором.) Рембрандта привлекают лица немолодые… Старики и старушки Рембрандта! Что они знают? Чего ждут? О чём думают? Лицо старика, всё его лицо покрыто морщинами – морщинами усталости, покоя, знания, успокоения… Он очень устал. Да, да… Я очень устала. Да, он очень устал. Из темноты, из бордового, из кровавого высвечивется его лицо… Его руки – они сжаты. Они сжаты вот так. Старые руки, знающие всё! Он ничего больше не боится. Он боится всё больше! (Жалобно) Он же ещё ничего не успел, он только начинает понимать, он только начинает видеть… И всё это – страх и надежда – в выражении его рук, такие удивительные руки!..