Трумен Капоте - Голоса травы

Они в страхе остановились, никто шагу не хотел сделать, покуда не подошла вся орава. Тогда Долли с некоторой опаской, будто женщина, демонстрирующая дома сделанные на аукционе покупки, подвела их поближе, чтоб познакомить с нами. Словно на перекличке, посыпались имена: Бет, Лорел, Сэм, Лилли, Аида, Клио, Кэйт, Гомер, Гарри, — но тут вдруг мелодия оборвалась: одна девчушка не захотела назвать свое имя. Сказала — это секрет. Сестра Айда не стала настаивать — секрет так секрет.

— Они все у меня такие капризные, — объяснила она, и на судью явно произвели впечатление ее длинные ресницы-травинки и тлеющий, как запальный шнур, голос. Он дольше, чем нужно, задержал ее руку в своей и что-то уж слишком радужно ей улыбнулся, — в общем, на мой взгляд, вел себя весьма странно для человека, каких-нибудь три часа назад сделавшего предложение. И я подумал — если Долли все это заметила, наверно, она приумолкнет. Но как раз в это время Долли проговорила: — Еще бы им не капризничать, они, видно, с голоду умирают. — И судья, весело хлопнув в ладоши, хвастливо показал на котелок и объявил — он это в два счета устроит. А пока, сказал он, недурно бы детям сбегать к ручью, пускай вымоют руки. И сестра Айда торжественно пообещала: они вымоют, и не одни только руки. Скажем прямо, им это было вовсе не лишнее.

Но та девчушка, что не хотела назвать свое имя, опять заупрямилась: она ни за что не пойдет сама, пускай папа несет ее на спине.

— А ты тоже мой папа, — объявила она, показывая на Райли. Он не стал ей перечить, усадил ее на плечи и понес — то-то было радости! Всю дорогу она шалила, закрывала ему глаза ладошками, и, когда Райли сослепу налетел на плети дикого винограда, ее ликующий визг, рассекая воздух, взлетел к небесам. Тут Райли сказал — с меня хватит, а ну-ка слезай.

— Ой, ну пожалуйста, — взмолилась она, — а я за это скажу тебе на ухо, как меня звать.

Я потом догадался спросить его, как ее все-таки звали. Оказалось — Стандард Ойл; потому что ведь это такие красивые слова…

На берегах неглубокого, по колено, ручья глянцевито зеленели полоски мха. Весной белоснежные камнеломки и крошечные фиалки усыпают его, словно цветочная пыльца, ждущая вновь отроившихся пчел, что повисли, жужжа, над водой. Сестра Айда выбрала на берегу место повыше, чтобы наблюдать за купаньем.

— Смотрите, чтоб у меня без обмана! А ну дайте жизни!

И мы дали жизни. Взрослые девушки, совсем невесты, ринулись в воду нагишом; мальчишки, большие и маленькие, крутились тут же в чем мать родила. Слава богу, что Долли осталась с судьей у платана; да и Райли тоже лучше бы не ходить — он до того смутился, что, на него глядя, смутились и остальные. Серьезно. Впрочем, только теперь, когда я знаю, что за человек из него вышел, мне стало ясно, откуда бралась тогда эта его странная церемонность: ему до того хотелось быть безупречно благовоспитанным, что даже любой чужой промах он ощущал как свой собственный.

Знаменитые эти пейзажи — цветущая юность на берегу лесного ручья… Как часто потом, бродя по холодным залам музеев, я останавливался у такого вот полотна и подолгу простаивал перед ним, пока в памяти моей не всплывала сценка из далекого прошлого — но только не так, как это было на самом деле: ватага озябших, покрывшихся гусиной кожей детей плещется в осеннем ручье, — а так, как нарисовано на картине: мускулистые юноши и неспешно бредущие девы, на чьих телах сверкают алмазами капли воды. И всякий раз я думал о том — думаю и теперь, — что же сталось с этой странной семьей, где затерялась она в нашем мире.

— Бет, сполосни-ка волосы! Перестань брызгать на Лорел, это я тебе, Бак, прекрати сейчас же. А ну, ребята, — за ушами хорошенько! Бог знает, когда еще доведется.

Вдруг сестра Айда притихла, оставила ребятишек в покое.

— В такой же день… — сказала она, опускаясь на мох, и глаза ее, обращенные на Райли, засветились во всю свою силу, — Нет, что-то общее все-таки есть: рот такой же и уши торчат. Сигарета найдется, дружок? — продолжала она, совершенно не чувствуя, что внушает ему отвращение. В лице ее появилось что-то очень привлекательное — на мгновение стало видно, какой она была в девушках. — В такой же день, но только совсем в другом месте, печальней этого — кругом ни деревца, и посреди поля пшеницы — дом, один-одинешенек, как пугало на огороде. Нет, я не жалуюсь: со мной были мать, и отец, и сестра Джералдина, и всего у нас было вдоволь, и сколько хочешь щенят и котят, и пианино, и у всех — хорошие голоса. Не сказать, чтоб нам было так уж легко — тяжелой работы невпроворот и только один мужчина в доме. Да он еще хворый был, наш папаша. Наемных рук не найдешь — никто не хотел долго жить в такой глухомани. Был у нас один старичок, мы с ним носились не знаю как, ну а он однажды напился и хотел было дом поджечь. Джералдине пошел тогда шестнадцатый год — она была меня на год постарше и красивая из себя, мы обе были красивые, — вот она возьми и вбей себе в голову: выйду, мол, за такого парня, чтоб отцу был подмогой. Но в наших краях особенно выбирать было не из кого. Грамоте нас обучала мама, сколько пришлось — до самого ближнего города был добрый десяток миль. А назывался тот город Юфрай, по одной тамошней семье. На щите у въезда надпись: «Попадаешь в Юфрай, как из пекла в рай», потому что стоял он на горе и богатые люди туда на лето ездили. И вот в то самое лето, про какое я вспоминаю, Джералдина устроилась подавальщицей в отель «Красивый вид», а я, бывало, в субботу голосну на дороге, доеду до города и остаюсь ночевать. До тех пор ни она, ни я никуда из дому не уезжали. Джералдину вообще-то к городской жизни не больно тянуло, ну а я всякий раз жду не дождусь субботы, будто это мои именины и Рождество сразу. Был там такой павильон для танцев, пускали туда задаром — музыка бесплатная и разноцветные лампочки горят. Я, бывало, помогу Джералдине с работой управиться, чтоб нам поскорее туда поспеть, мы возьмемся с ней за руки — и бегом по улице, а как добежим, я с ходу, не отдышавшись, танцевать начинаю. Кавалеров нам дожидаться не приходилось: на каждую девушку — пятеро парней, а мы были самые хорошенькие. Мальчиками я особенно не увлекалась, для меня главное были танцы. Другой раз все остановятся и смотрят на меня, как я в вальсе верчусь, а кавалеров я даже и разглядеть-то не успевала — так они быстро менялись. После танцев парни за нами гурьбой до самого отеля идут, а потом давай кричать у нас под окном — выдь на минутку, выдь на минутку! — и песни поют, вот дурачье какое. Джералдину из-за этого чуть было с работы не выгнали. А мы с ней лежим, не спим и все, что вечером было, по-деловому обсуждаем. Она в облаках не витала, моя сестра. Она об одном думала: на которого из наших ухажеров можно надежду иметь, что от него дома подмога будет. И выбрала Дэна Рейни. Он был постарше других, ему двадцать пять сравнялось — мужчина. С лица не больно хорош — уши торчком, конопатый, и подбородка вроде бы не видать; да-а, но Дэн Рейки, ох он был удалой парень, хоть и степенный такой; а уж силища — бочку гвоздей поднимал. В страду он к нам домой приехал, помог пшеницу убрать. Папаше он сразу же по душе пришелся, а мама, хоть и сказала — молода еще Джералдина замуж идти, — но шума поднимать не стала. На свадьбе я все плакала, думала, из-за того, что нам теперь не ходить с Джералдиной на танцы и никогда уж не будем мы с ней рядышком на постели лежать. Зато когда Дэн Рейни дома все в свои руки взял, вроде бы дело на лад пошло. Сумел он к земле подход найти — она ему все свое лучшее отдавала, — да и к нам, пожалуй, тоже. Вот только одно — зимою сидим мы, бывало, у очага, и я чувствую вдруг: сейчас сомлею — то ли от жары, то ли еще от чего, сама не знаю. Выбегу во двор в одном платьишке, а холода и не чувствую, ровно сама превратилась в ледышку, потом закрою глаза и кружусь, кружусь по двору, будто вальс танцую. И вот как-то вечером Дэн Рейни меня подхватил — а я и не слышала, как он подкрался, — и давай со мной вместе кружиться, так, шутки ради. Но только это не совсем шутка была. Нравилась я ему. Я это с самого начала почуяла. Но он ничего не говорил, а я и не спрашивала; на том бы и кончилось все, если бы Джералдина не скинула. Дело было весной. Она у нас до смерти змей боялась — Джералдина, — а тут как раз собирала она яйца, и попадись ей змея. Вот через это все и вышло. Да и не змея это вовсе была, а уж, но она до того напугалась, что скинула. На шестом месяце. Не пойму, что за муха ее тогда укусила, до того она стала злющая, вредная. Чуть что — так и взвивается сразу. Хуже всего Дэну Рейни пришлось, уж он старался на глаза ей не попадаться, а ночевать оставался в поле — завернется в одеяло и спит. Я знала — если только останусь… Так что уехала я от греха в Юфрай и устроилась в тот же отель, на место Джералдины. В павильоне для танцев все было такое же, как в прошлое лето, а вот я еще краше стала. Один парень чуть не прикончил другого — заспорили, кому оранжадом меня угощать. Нет, веселиться-то я веселилась, только вот голова у меня совсем другим была занята. Меня в отеле всё спрашивали — где у тебя голова: то я в сахарницу соли насыплю, то вместо ножика ложку подам — мясо резать. И за все лето я дома ни разу не побывала. А как подошло время — такой же был день, как вот сейчас, осенний денек, голубой, словно вечность, — я своих и не известила, что еду, просто вылезла из повозки и отшагала три мили по жнивью меж ометов, пока не нашла Дэна Рейни. Он мне ни слова не сказал, только бросился наземь и заплакал, как малое дитя. И так мне стало жалко его и такая была у меня к нему любовь, никакими словами не передашь.