Карен Бликсен - Прощай, Африка!

Мои отношения с туземцами, касавшиеся правовых вопросов на ферме, были весьма странными. Так как мне больше всего хотелось жить в мире и согласии со всеми, я не могла устраниться от участия в их жизни, потому что ссоры между скваттерами было так же трудно уладить, как залечить язвы на теле, которые появляются в местном климате и называются «язвы вельда» — если их не трогать, сверху образуется корка, но под коркой не заживает гноящаяся рана, пока не очистишь ее до самой глубины. Туземцы отлично это понимали, и если они всерьез решали раз и навсегда покончить с какими-то распрями, они просили меня рассудить их.

Но так как я совершенно не знала их законов, то на этих судилищах я играла роль заезжей примадонны, которая не знает роли, и ей наперебой подсказывает вся труппа. Мои старики выполняли роль суфлеров тактично и терпеливо. Но случалось, что примадонна, возмущенная навязанной ролью, отказывалась играть и уходила со сцены. Такие случаи мои подопечные воспринимали как жестокие удары судьбы, как недоступную их пониманию Божью кару; им ничего не оставалось, как хранить молчание, сплевывая время от времени себе под ноги.

Представления о справедливости в Европе одни, а в Африке — совсем другие, и правосудие одного мира тягостно и неприемлемо для другого. У африканцев только один способ справляться с бедами бытия — возмещение убытков; мотивы поступков их не интересуют. Устроил ли ты засаду, поджидая врага, чтобы перерезать ему глотку в темноте, или свалил дерево, убившее наповал незадачливого прохожего, которого ты знать не знаешь — по соображениям туземцев наказание положено одинаковое. Общество потеряло одного из своих граждан — эту утрату надо возместить. Туземец не станет долго обсуждать тяжесть вины, или судить какой кары она заслуживает: либо он боится, что размышления заведут его в тупик, либо считает что его это вообще не касается. Но он не пожалеет времени на бесконечные рассуждения о том, сколько овец или коз виновный должен заплатить за преступление или несчастье — тут время в счет не идет; он заведет тебя с самым серьезным видом в священный безвыходный лабиринт софистики. В те дни это противоречило моим представлениям о справедливости.

Все африканцы одинаково соблюдают этот обычай. Сомалийцы резко отличаются от кикуйю и глубоко презирают их. Но они совершенно так же собирают совет и обсуждают убийство, изнасилование или мошенническую кражу скота, своих драгоценных верблюдиц и лошадей, чьи имена и родословные запечатлены в их сердцах.

Как-то в Найроби узнали, что маленький брат Фараха — ему было всего десять лет, и жил он в поселке Барамур — бросил камень в мальчика из другого племени и выбил ему два зуба. Представители обоих племен собрались на ферму, расселись на полу в хижине Фараха и вели переговоры много ночей подряд. Пришли тощие старики в зеленых тюрбанах, побывавшие в Мекке, и горделивые юноши из племени сомали, которые в свободное от важных дел время служили оруженосцами у европейских путешественников и охотников; явились и темноглазые круглолицые мальчишки, представители разных семейств — они не говорили ни слова, но почтительно слушали и учились у старших. Фарах объяснил мне, что дело серьезное, потому что внешность мальчика пострадала, ему будет труднее найти невесту, и, быть может, придется взять не слишком красивую или благородную девушку. В конце концов был назначен половинный выкуп — пятьдесят верблюдов, тогда как полный выкуп равнялся сотне верблюдов.

Далеко в Сомали было закуплено пятьдесят верблюдов, и через десять лет они должны были стать платой за сомалийскую красотку, чтобы она не обращала внимания на то, что у ее жениха нехватает двух зубов; возможно, тут было заложено начало трагедии. Но сам Фарах считал, что он еще легко отделался.

Туземцы на ферме никак не могли постигнуть мое отношение к их законам, и, в первую очередь, обращались за возмещением ко мне, когда у них случалось какоенибудь несчастье.

Однажды, в сезон сбора кофе, молоденькая девушка из племени кикуйю — звали ее Вамбои — попала напротив моего дома под повозку, запряженную волами, и была убита. Эти повозки возили кофе с поля на мельницу, и я строго запретила туземцам кататься на них. Иначе в каждой такой повозке веселая компания девчонок-сборщиц кофе и их младших братишек и сестриц весело катилась бы на медлительных волах — а ходят они медленнее, чем кто бы то ни было — и волам было бы тяжело таскать лишний груз. Но у молодых возчиков не хватало духу сгонять волооких красавиц, которые бежали рядом с повозками и просились прокатиться, и возчики, не в силах отказать им в этом удовольствии, просили только слезать с повозки, когда она оказывалась на виду) приближаясь к моему дому. Но бедная Вамбои упала, спрыгнув с повозки, и колесо раздавило ее маленькую черную головку, а по колее потянулись следы крови.

Я послала за ее старым отцом и матерью, они пришли с поля, стеная и плача. Я знала, что смерть девушки — тяжелая материальная потеря для них: ей было пора замуж, и за нее они получили бы и овец, и коз, а может, и пару телок впридачу. Они надеялись на это с самого ее рождения. Я обдумывала, чем я должна им помочь, как вдруг они все обратились ко мне, настойчиво требуя выплатить им полную цену.

Нет, сказала я, платить я не собираюсь. Я запретила девушкам с фермы кататься на повозках, и все люди знали об этом. Старики кивали головами, словно соглашаясь со всеми моими словами, но от своих требований отказаться не желали. Они твердили, что кому-то надо платить — и все. Никакие возражения просто не доходили до них — с тем же успехом можно было вдалбливать им в головы теорию относительности Эйнштейна. Их нельзя было упрекнуть ни в жадности, ни в назойливости, — когда я прекратила переговоры и пошла прочь, они поплелись за мной по пятам, словно притянутые магнитом — просто по закону природы.

Они уселись в ожидании у самого дома. Это были жалкие люди, истощенные вечным недоеданием: казалось, что на лужайке у моего дома приткнулась пара маленьких барсуков. Так они сидели до темноты, и я уже почти не могла разглядеть их на фоне травы. Несчастье совсем сломило их: и потеря дочери, и грозившая им нищета слились в одно неизбывное горе. Фарах уехал на целый день, и еще не вернулся, когда в моем доме зажигали свет, и я послала старикам немного денег, чтобы они купили себе овцу и приготовили поесть. Это был неразумный ход: они решили, что осажденный город готов сдаться, и остались сидеть на всю ночь. Не знаю, собирались ли они уйти, если бы вдруг, поздно вечером им не пришло в голову, что надо притянуть к ответу юнца, правившего волами, и взыскать протори с него. Они внезапно встали и ушли с моей лужайки, не проронив ни слова, а ранним утром отправились в Дагорети, где жил помощник районного инспектора.

На моей ферме затеяли долгое расследования убийства, во множестве появились молодые франтоватые туземцыполисмены; помощник инспектора предложил старикам единственный выход — повесить погонщика за предумышленное убийство, но, собрав свидетельские показания, отказался от своего решения, а старейшины отказались собирать Кияму после того, как я и чиновник отклонили претензии. В конце концов старикам пришлось подчиниться непостижимому закону относительности, в котором они не понимали ни слова, как приходилось и многим до них.

Временами мои старцы из совета Кияма так мне надоедали, что я им прямо высказывала, что я о них думаю. «Вы, старые люди, — говорила я, — обираете штрафами свою молодежь, чтобы ваши юноши не могли ничего накопить, не даете им воли, а потом сами скупаете всех лучших девушек». Старики слушали меня внимательно, только маленькие черные глазки сверкали на морщинистых, высохших лицах, а губы пошевеливались, словно повторяя мои слова: они были довольны, что прекрасный принцип наконец-то высказан во всеуслышание.

При всех наших разногласиях мое положение судьи племени кикуйю открывало передо мной множество возможностей, и я очень им дорожила. Я тогда была еще молода и часто задумывалась над тем, что значит справедливость и несправедливость, но главным образом с точки зрения подсудимого; на месте судьи я еще никогда не бывала. Но я очень старалась судить по справедливости, оберегая мирную жизнь на ферме. Иногда, если задача казалось мне слишком трудной, я уходила, чтобы побыть наедине с собой, прячась под некое воображаемое покрывало, лишь бы никто не мешал мне, не отвлекал разговорами. На обитателей фермы этот эффектный прием всегда производил благоприятное впечатление, и даже много времени спустя я слышала, как они с уважением говорили, что дело было очень сложное, и что никто не мог в нем разобраться, а мне понадобилась целая неделя. На туземца всегда можно произвести впечатление, если потратишь на окончательное решение больше времени, чем он сам, но это совсем не просто.

То, что туземцы выбрали в судьи именно меня и уважали мой приговор, можно объяснить только их особым, мифологическим или теологическим мышлением. Европейцы утратили способность создавать мифы или догмы и восполняют недостачу, черпая из запасов прошлого. Но мышление африканца совершенно естественно ступает по темным и таинственным путям. И этот дар особенно ярко проявляется в их отношении к белым.