Пэт Конрой - Пляжная музыка

В одном письме он написал, что очень счастлив. Пребывание в тюрьме сделало его ближе к миру и еще больше укрепило его веру в предназначение быть священником. И это, если можно так выразиться, ратифицировало его призвание, еще больше повысив ценность его деятельности. Он превратил Ливенворт в филиал монастыря и увлек многих своих сокамерников светлой красотой добровольного одиночества траппистов. Джордан писал, что усердно молится и делает все возможное, чтобы искупить грех, совершенный им во времена безрассудной молодости, когда что-то в нем, как и во всей стране, разошлось по центральному шву. Каждый день он молился за упокоение душ молодых людей, которых он, сам того не желая, но все же убил. Он посылал нам с Ледар свое благословение и испрашивал разрешения обвенчать нас, после того как выйдет из тюрьмы.

Я в тот же день послал ему телеграмму, в которой сообщил, что мы с Ледар не сможем считать себя по-настоящему женатыми, пока он лично не благословит наш союз.

Следующим утром, в день нашей свадьбы, мы с Ли вышли на пьяццу Фарнезе, чтобы прогуляться по сияющим терракотовым улицам города, где девочка провела большую часть своего детства. Я хотел побыть это последнее утро наедине с дочерью, и Ледар прекрасно меня поняла. «Когда все было в порядке, — думал я, держа Ли за руку, — в нашей любви были элементы и нежности, и доверия, и сообщничества, что отличало ее от всех других видов любви».

Узнав истории Джорджа и Руфь Фокс, я часто ловил себя на том, что, глядя на Ли, пытаюсь представить себе, как ее грузят в вагон для перевозки скота, или бреют наголо, прежде чем запихнуть в газовую камеру, или гонят с поднятыми вверх руками через всю деревню к свежевырытому рву, на краю которого уже ждут автоматчики. Я упивался красотой дочери и был уверен, что убью каждого немца на земле, кто захочет причинить боль моему ребенку. Мне невыносима была одна мысль о том, что мир когда-то был настолько одержим дьяволом, что охотился и истреблял детей, словно насекомых или паразитов. «Если бы Ли Макколл, дочь еврейской женщины, родилась пятьдесят лет назад, то превратилась бы в черный пепел, висящий в воздухе над польскими горами», — подумал я, еще крепче сжав руку Ли.

Но именно в то утро я решил поведать Ли душераздирающую историю Руфь Фокс во время Второй мировой войны. Я рассказал об убийстве семьи Руфь, и о том, как она спаслась благодаря католикам — польским подпольщикам, и о том, как она пряталась в монастыре до тех пор, пока Великий Еврей не выкупил ее чудесным образом и не переправил из оккупированной Польши в Уотерфорд, штат Южная Каролина. Ли впервые услышала от меня о платье, когда-то сшитом для своей дочери Руфь прабабушкой Ли, и о том, как эта давным-давно умершая женщина сделала пуговицы из восьми золотых монет — монет, с помощью которых Руфь проложила себе путь к свободе.

И я, снова окунувшись в захватывающие события тех далеких дней, рассказал Ли, как Руфь спрятала платье с монетами за статуей Девы Марии с нимбом, как у королевы ангелов. В церкви, находящейся в раздираемой войной Польше, Руфь молилась этой женщине, родившейся еврейкой две тысячи лет назад в Палестине. Руфь всю жизнь верила в то, что Мария услышала молитвы неизвестной еврейской девочки, просившей о заступничестве. Руфь назвала статую «хранительница монет», и эта история оставила неизгладимый след в душе Шайлы, матери моей Ли.

На мосту Маццини, перекинутом через Тибр, я подарил Ли цепочку с монетой, которую Шайла никогда не снимала, за исключением последнего дня своей жизни. В своем завещании Шайла особо подчеркнула, что эту реликвию следует отдать Ли, когда та станет достаточно взрослой, чтобы узнать ее историю. Шайла доверяла мне, полагая, что я сумею найти подходящий момент.

— Когда война закончилась, у Руфи остались три монеты. Она сделала три кулона из этих монет. Один она носит сама, другой — тетя Марта. А этот носила твоя мама. Это была ее самая любимая вещь. И я хочу, чтобы ты вспоминала о маме всякий раз, как будешь надевать кулон. И вспоминать историю своей бабушки.

Ли надела кулон Шайлы, и я обратил внимание на то, что ее шея и плечи так же прекрасны, как у ее матери. Я уже начал замечать робкие признаки превращения Ли в девушку, и это бесконечно трогало и одновременно пугало меня. В душе я молился, чтобы Ли повезло найти мужчину, совершенно не похожего на меня: не такого измученного, не преследуемого демонами, любящего посмеяться и поговорить, жизнерадостного и веселого.

— Я не сниму его до конца жизни, папочка, — пообещала мне Ли.

— Твоя мама была бы очень довольна, — ответил я. — А теперь нам пора возвращаться. Тебе ведь сегодня еще надо помочь мне жениться.

— Не могу больше ждать. Мне давно пора обзавестись мамой. Ты не находишь?

— Ты права, — согласился я. — Кстати, Ли. Спасибо тебе за то, что ты у меня такая хорошая девочка. Ты самый милый, самый лучший и самый любимый ребенок на свете. Ты была такой с самого первого дня, как тебя с мамой привезли из родильного отделения больницы, и ничуть не изменилась. Мне абсолютно ничего не надо было делать — только смотреть на тебя и восхищаться.

— Ты себя недооцениваешь, — ответила Ли, разглядывая золотую монету на цепочке. — Все-таки я росла не сама по себе. Это ты меня воспитывал.

— Это было таким удовольствием для меня, моя маленькая.

Вечером все гости прибыли на Капитолийский холм, на пьяццу, построенную по проекту Микеланджело. Неожиданно стали собираться грозовые облака, и легкий бриз с Апеннин сменился резкими порывами ветра, разносившими по каменной мостовой обрывки газет. Сообщения о свадьбе пятидесяти с лишком пар были расклеены на застекленных досках для объявлений у внешней стены старинного здания, служившего частично художественной галереей, а частично — часовней для проведения обряда бракосочетания. Именно сюда приходили римляне, чтобы связать себя законными узами брака в Вечном городе. Объявления были написаны от руки витиеватыми буквами, характерными для стран Старого Света. Вокруг нас отдельными группками неловко топтались брачующиеся в окружении довольных родственников: миловидные римские невесты и их нервные темноволосые женихи, стоявшие в ожидании, когда над запруженной народом площадью прозвучат их имена. Оглядываясь по сторонам, я думал, что человеческие особи находятся в великолепной форме и в мире нет ничего прекраснее женщин.

Когда наконец выкрикнули наши имена, толпа друзей и родственников, специально приехавших в Рим на церемонию, радостно загудела. За неделю до свадьбы в Рим прибыла шумная компания из Уотерфорда, и я понял, что нет более неуправляемых людей, чем путешествующие южане. С громкими воплями они гурьбой ввалились в большой зал, пахнущий кожей и старинным бархатом, но тут же притихли, подавленные величием помещения с высокими потолками, а еще торжественным видом элегантных и бесстрастных, как буддийские ламы, людей, которые должны были внести записи о нашем браке в римские анналы. Жители Южной Каролины скучковались с левой стороны от прохода, а мои римские друзья уселись справа. Среди них была и учительница Ли, сестра Розария, сидевшая рядом с Парисом и Линдой Шоу; сестра Розария послала мне воздушный поцелуй. Я поклонился братьям Раскович и помахал официанту Фредди, который в полдень покинул «Да Фортунатто», чтобы присутствовать на церемонии. Пришли и врачи, выходившие меня после ранения в аэропорту. Из Венеции приехала Марчелла Хазан[226] с мужем, а из Флоренции, оставив на неделю свой кулинарный класс, — Джулиано Бужиали. Журналисты и знаменитые повара явились, чтобы отпраздновать свадьбу своего собрата. Я быстро оглядел их и подумал, что в этой части часовни собрались авторы по меньшей мере тридцати кулинарных книг. Если бы во время церемонии в зале взорвалась бомба, кулинарные пристрастия половины мира тут же изменились бы.

Ледар посылала воздушные поцелуи нашему менее многочисленному контингенту из Южной Каролины. Мои братья вместе с семьями приехали в Рим за две недели до свадьбы, и я тут же отправил их в путешествие по Италии. Мать Ледар немало повеселила половину зала, когда помахала им пальцем и протяжно сказала: «Ciao, yʼall»[227]. Они с мужем привезли с собой детей Ледар и Кэйперса. Приехали и Великий Еврей с женой Эсфирь, и Сайлас с Джинни Пени, которая совершенно неожиданно полностью восстановилась после перелома шейки бедра. В Риме она постоянно брюзжала, поскольку ей казалось, что итальянцы говорят на чужом языке, специально чтобы ее позлить. Доктор Питтс сидел сзади вместе с Селестиной Эллиот, которая по-прежнему не разговаривала с мужем, считая его виноватым в том, что Джордана посадили в тюрьму. Три университетские подруги Ледар привезли с собой своих мужей. Майк прибыл немного позднее других, но зато в сопровождении невероятно красивой актрисы Сандры Скотт, ставшей впоследствии его пятой женой. Сестра Шайлы Марта сидела в первом ряду вместе со своим женихом из Атланты.