Пэт Конрой - Пляжная музыка

Накануне свадьбы мы с Ледар пошли на холм Яникулум. Под нами жил своей тайной жизнью укутанный туманом древний город, готовящийся к последнему рывку, прежде чем заходящее солнце скроется за верхушками гор. Там внизу, среди далеких огней, зажигающихся один за другим, уже вовсю шла подготовка к вечеринке, на которой мы будем присутствовать еще не в качестве мужа и жены. Я решил, что Яникулум — именно то место, где я могу показать Ледар письмо Шайлы. В письме все было сказано скупыми точными фразами. Много лет назад в зале суда оно позволило мне отвоевать у Фоксов право самому воспитывать Ли. Письмо растрогало меня до глубины души. Оно еще раз напомнило мне то, что я познал такую страсть, которую редко кому удается испытать в жизни. По этой причине у меня хватило сил на то, чтобы отпустить Шайлу, но не на то, чтобы сказать ей «до свидания». Сейчас, в вечер перед свадьбой с Ледар, я должен был освободиться от этой зависимости и позволить любви Ледар начать потихоньку залечивать мое израненное сердце.

— Стало быть, это оно, — произнесла Ледар, когда я протянул ей конверт. — То знаменитое письмо.

— Оно заслуживает такого определения, — ответил я. — Сама увидишь.

— А кто еще его читал? — поинтересовалась она.

— Суды Южной Каролины, а теперь — ты, — сказал я. — Я не скоро покажу его Ли. Ей и так досталось.

— Я уже ревную тебя к Шайле, к тому, что было между вами, — призналась Ледар. — Может, письмо меня только расстроит?

— Письмо все объяснит. В нем есть кое-что и о тебе.

— Обо мне?

— Увидишь.

Ледар осторожно вынула письмо из конверта. Оно было написано второпях, и Ледар не сразу удалось разобрать неровный почерк Шайлы.

Дорогой Джек!

Все должно было кончиться по-другому, но ничего не поделаешь, любовь моя. Клянусь тебе, ничего не поделаешь. Помнишь тот вечер, когда мы влюбились друг в друга? Вечер, когда дом упал в море, а мы поняли, что не можем разомкнуть объятия. Тогда мы и представить себе не могли, что сможем полюбить кого-то другого — так сильно вспыхнуло в нас это чувство. А помнишь ночь, в которую мы зачали Ли на верхнем этаже отеля «Рафаэль» в Риме? И это были лучшие минуты моей жизни, поскольку мы оба хотели ребенка, лучшие — поскольку все сумасшествие и отчаяние нашего существования мы смогли превратить в то, что давало нам надежду. Джек, когда у нас с тобой все было хорошо, мы могли поджечь весь мир огнем нашей страсти.

Я не сказала, почему решила оставить вас с Ли, так что говорю тебе, Джек, об этом сейчас. Это снова мое сумасшествие. И на сей раз мне уже не выдержать. Вернулась та женщина. Вернулась хранительница монет, та, о которой я рассказывала тебе в детстве. Когда я была ребенком, она всего лишь смотрела и жалела меня, но теперь она стала жестокой. Она говорит голосами немцев и плюет в меня, потому что я еврейка. В детстве, Джек, я не могла пережить то, что пришлось вынести моим родителям. Их боль разрывала мне сердце. Каждое утро я просыпалась, чувствуя их невысказанную печаль и зная об их войне со всем миром, которую невозможно описать словами. Ребенком я носила в себе эту боль. Я пила ее, питалась ею, она оседала в моей крови. У меня никогда не хватало мужества полностью осознать ужасную историю своих родителей. Все, что им пришлось пережить, трогает меня, и тогда я начинаю сходить с ума от бессилия.

Хранительница монет зовет меня к себе, Джек, и я больше не в силах сопротивляться. У меня в пуговицах нет монет, с помощью которых я могла бы откупиться. Лагеря смерти зовут меня, Джек. На руке свежая татуировка с номером, а долгая поездка в вагоне для скота подошла к концу. Мне снится «циклон-В», и когда я брошусь с моста, то просто попаду в яму, заполненную искалеченными телами шести миллионов евреев, чтобы воссоединиться с ними, ибо они преследуют меня. Среди этих убитых евреев лежат тела моих родителей, но им не настолько повезло, чтобы умереть. И в этих ямах, которые мучают меня во сне, мое законное место. Я стану еврейкой, которая вытаскивает у мертвецов золотые зубы, еврейкой, из исхудавшего тела которой будут варить мыло, так нужное солдатам рейха на русском фронте. Это сумасшествие, Джек, но оно реально. Оно всегда сидело во мне, и я прошу у тебя прощения.

Но, Джек, милый мой Джек, хороший мой Джек, как могу я оставить тебя и Ли? Как мне сказать о хранительнице монет и моей любви к вам обоим? Но хранительнице монет не нужна моя любовь, ей нужна моя жизнь. Ее голос так соблазнителен при всей своей отвратительной слащавости, и она прекрасно знает свое дело. Она знает, что я не смогу никого любить, пока моя страна остается страной кастрированных, одержимых и хныкающих людей.

Но все это к лучшему, Джек. К лучшему для меня. После того как меня не станет, расскажи, пожалуйста, обо мне Ли. Расскажи о всех хороших моментах нашей жизни. Правильно ее воспитай. Люби ее за нас обоих. Балуй ее, как баловала бы ее я. Постарайся найти в себе мать, Джек. Она в тебе есть, и это хорошая мать, и я рассчитываю на тебя, надеюсь, что ты ее найдешь, и даже будешь гордиться ею, и сможешь отдать Ли самую нежную, самую трепетную часть своей души. Сделай ту работу, которую должна была сделать я, и не позволяй никому встать у тебя на пути. Благодаря любви к нашему ребенку ты тем самым сохранишь светлую память обо мне.

И, Джек, дорогой Джек, когда-нибудь ты встретишь другую женщину. И я уже люблю эту женщину, и преклоняюсь перед ней, и уважаю ее, и завидую ей. Она получит моего любимого человека, и если бы я была жива, то не позволила бы ни одной женщине в мире отнять тебя у меня. Скажи ей это и расскажи ей обо мне.

И скажи ей еще одну вещь, которую я говорю тебе сейчас, и я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал.

Я жду тебя, Джек. Я жду тебя в доме, который забрало море в ту первую ночь, когда мы полюбили друг друга, когда мы поняли, что наши судьбы переплелись. Люби ее, будь ей верен, но скажи, что я уже подготовила этот дом к твоему приходу. Вот и сейчас, Джек, когда ты читаешь это письмо, я жду тебя там. Дом этот находится под водой, и ангелы летают по его закоулкам, выглядывая из-за шкафов. Я буду ждать, когда ты постучишься, и я открою тебе дверь, и я затащу тебя в комнату, где мы танцевали под пляжную музыку и целовались, лежа на ковре, и где я позволила тебе полюбить себя.

Женись на хорошей женщине, Джек, но не на такой хорошей, от которой ты не захотел бы вернуться ко мне, в наш дом под водой. Надеюсь, она будет прелестна, надеюсь, она полюбит нашу дочь так же сильно, как должна была любить ее я. Но предупреди ее, Джек, что я не отдам ей тебя навсегда. Я отдам ей тебя только на время. Сейчас я ухожу, но я буду ждать тебя, дорогой, в доме, что смыло волной.

Я приказываю тебе, Джек, и это последний крик моей души и моей неумирающей любви: женись на потрясающей женщине, но передай ей, что это я привела тебя на танцы. Передай ей, что последний танец остается за мной.

О, мой любимый!

Твоя Шайла

Ледар перечитала письмо еще два раза, а потом аккуратно сложила его и отдала мне. Несколько минут она молчала, стараясь сдержать слезы.

— Я не смогу тебя любить так же, как Шайла, — произнесла она наконец. — Я не так устроена.

— Я сделал ошибку, показав тебе ее письмо, — виновато улыбнулся я.

— Нет, ты все правильно сделал, — ответила она и, взяв мою руку в свою, поцеловала. — Это прекрасное письмо, оно просто рвет душу. Правда, оно меня немного пугает. И на него нет ответа.

— Я чувствую то же, что и ты, — признался я. — В каком-то смысле я пленник этого письма. И я всегда плакал, когда читал его. Перестал плакать всего пару лет назад.

— Джек, давай спустимся с холма и начнем жить на полную катушку, — предложила Ледар. — Давай будем любить друг друга так сильно, как только сможем. Но последний танец останется за Шайлой. Она это заслужила.

Джордан прислал из тюрьмы в Ливенворте длинное письмо. Он благословил наш брак и пообещал в день нашей свадьбы отслужить мессу на родине. Он понял, что камера ему не страшна, а тюремная дисциплина не слишком строга по сравнению с суровыми правилами траппистского ордена. Он сообщил, что тюремное начальство разрешило ему исполнять функции священника и проводить среди сокамерников занятия по теологии и философии. Он написал мне, что у него болит сердце за все человечество, поскольку он видит, как много людей страдает и мучается от постоянной душевной боли, и его тревожит, что так мало из них молятся, чтобы облегчить свои страдания. Джордана беспокоило даже не то, что заключенные были безбожниками, а скорее то, что вера в Бога не давала им утешения. Они говорили ему о бессмысленности и тупом однообразии своей жизни. Души их были опустошены и неразвиты, а глаза воспалены в результате бессонницы. Никогда еще Джордан не встречал такого количества людей, отчаянно нуждающихся в духовной поддержке.