Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

В свое время был популярен анекдот об американ­ском писателе, печатавшем в газете роман с продолже­нием. Однажды он пришел к своему шефу.

Писатель. Шеф. Прошу с завтрашнего дня платить мне за каждую часть на десять долларов больше.

Шеф. Вон.

Писатель уходит, беззаботно посвистывая. Шеф соеди­няется с секретаршей и велит позвать Раппопорта. Входит Раппопорт.

Шеф. Раппопорт. Теперь ты будешь писать эту черто­ву белиберду.

Раппопорт. Слушаюсь, шеф.

Небрежно сует рукопись в карман и уходит; шеф погружа­ется в работу. Через час Раппопорт возвращается; он в доску пьян и мертвенно-бледен. Кладет перед шефом ру­копись.

Раппопорт (нечленораздельно). Все кончено. Отря­саю прах со своих ног и проклинаю.

Уходит нетвердым шагом; шеф приказывает позвать Треппенджеландера. Треппенджеландер входит.

Шеф. Патрик. С завтрашнего дня ты будешь писать эту галиматью.

Треппенджеландер. Слушаюсь.

Уходит. Через час возвращается. Мертвенно-бледный. Пьяный. Швыряет рукопись на стол и, не говоря ни слова, выходит. Ситуация накаляется; уже звонили из типогра­фии. Шеф вызывает Лучшего. Лучший входит.

Шеф. Отныне ты... и так далее.

Лучший. О'кей.

Через час возвращается: пьяный и мертвенно-бледный.

Шеф. Ты что?!

Лучший. Ничего не могу сделать. Герой выскочил из самолета на высоте десять тысяч метров без пара­шюта. Вокруг реет эскадрилья реактивных самоле­тов и забрасывает его ракетами. Внизу уже поджи­дают, разинув пасть, три акулы. Я пошел. Отрясаю прах со своих ног и проклинаю...

Лучший уходит; шеф зовет Писателя и обещает по­высить ему гонорар. На следующий день появляется оче­редной отрывок, начинающийся словами: «Нечеловечес­ким усилием воли преодолев все препятствия, Майк Гиль­дерстерн вернулся в Нью-Йорк».

Я бы не стал приводить этот общеизвестный анек­дот, если б сам не затратил нечеловеческих усилий, разбираясь в романе Путрамента; не забывайте, что бомба тикает, а самолет вспарывает небесную гладь. Я когда-то очень интересовался авиакатастрофами — у меня даже есть права спортивного пилота; интересо­вало меня и вынужденное приводнение; пассажирам иногда действительно удается спастись, если самолет снабжен спасательными жилетами, а главное — имеет убирающееся шасси и может избежать капотажа, чего почти никогда не удается самолету с неубирающимся — в отличие от гидроплана — шасси. В «Ноевом ков­чеге» ни о чем таком и речи нет: самолет продолжает лететь вперед, хотя пилот знает, что бомба через сколько-то там минут должна взорваться.

Взрыв; все погибают. В живых остаются только двое: русский и американский журналисты. Русский втаскивает американца на скалу; оба что-то бормочут, по-братски подбадривая друг друга. От полячишки ос­талось мокрое место. Его постигла страшная кара; зато галерея поляков в мировой литературе пополнилась новой фигурой.

Уильям Фолкнер, писатель не хуже Путрамента, видел поляков совсем по-иному. Герой его романа «Дикие пальмы» Гарри приезжает с любимой женщи­ной на шахту в штате Юта. Там работают поляки, не знающие ни слова по-английски. Личные счеты они сводят весьма своеобразным способом: засовывают человеку, который им не по нраву, в карман динамит­ную шашку, и тот взрывается. У поляков, за которыми наблюдают Шарлотта и Гарри, глаза воспалены от не­досыпа, и работают они overtime. Гарри спрашивает у управляющего, почему эти люди продолжают вкалы­вать, хотя компания обанкротилась; управляющий от­вечает, что поляки не знают английского и им невоз­можно объяснить, что все лопнуло. И, помолчав, до­бавляет: «Странные, они люди: никак не могут понять, что их надувают».

В «Ноевом ковчеге» и «Диких пальмах» есть общие элементы: опасности, взрывы, ужасные поляки. Лите­ратуроведам стоило бы поразмыслить, почему такие элементы используются для воплощения совершенно несхожих замыслов. По занимательности сюжета Фолкнер уступает Путраменту: «Дикие пальмы» — по­вествование о любви, которую человек не хочет поте­рять; в итоге он оказывается перед выбором: небытие или вечная тоска.

Не злоупотребляя комментарием, проследим за умо­заключениями Мыслителя. Вот что он говорит по пово­ду корейской войны: «Давайте же поблагодарим лютых врагов польского народа, Трумэнов и аденауэров, хотя бы за откровенность. За ту откровенность, причину ко­торой не нужно искать ни в уверенности наших врагов в собственной силе, ни в глупости и бестолковщине, от­личающих американскую политико-пропагандистскую машину. Причина, позволяющая американским импе­риалистам не скрывать от нас своих планов захвата, уничтожения и раздела Польши, — это прежде всего глу­бокое презрение ко всему неамериканскому, а уж тем па­че к народам Восточной Европы, к славянским народам. Мы для них — аморфная этническая масса, неспособная ничего понять, ни на что правильно отреагировать.

Военная истерия, разгул которой мы сейчас наблю­даем в Америке, конечно же, порождена не ощущени­ем собственной мощи. Наоборот, именно неудачи в Корее подтолкнули мистера Гарри Трумэна к новой се­рии безрассудных угроз. Ведь за последние полгода человечество смогло убедиться, какая могучая сила — лагерь сторонников мира. Крах американцев в Корее и во Вьетнаме, ширящееся движение за мир в странах Западной Европы, в Латинской Америке, на Ближнем Востоке, разлад и трения между правительствами стран Североатлантического пакта — наряду с эконо­мическими и политическими успехами СССР, Народ­ного Китая, стран народной демократии, Германской Демократической Республики — неоспоримо свиде­тельствуют, что чаша весов истории склоняется в нашу сторону».

Где же гарантия, что дело обстоит именно так, а не иначе? Не волнуйтесь — Мыслитель нам все объясняет: «Заглушая военные угрозы, заглушая истерические вы­крики, звучит голос Сталина, голос Его партии. Он ука­зывает человечеству путь к светлому будущему. По это­му пути движется и наш народ».

Прочитав эти строки, задумаемся на секунду о не­удачах американцев в Корее. Полковник Монат в напи­санных для «Лайф» воспоминаниях сообщает, что бы­вали дни, когда commies теряли по нескольку тысяч солдат. Полковника Моната, разумеется, можно запо­дозрить в необъективности; давайте лучше поговорим о вышеупомянутых успехах в экономике. Восточных немцев так обрадовало повышение жизненного уров­ня, что они в 1953 году устроили антиправительствен­ную демонстрацию; советские танки против них бросили, вероятно, по чистой случайности. Ликующие венгры в 1956 году вышли на будапештские улицы; их тоже почему-то не поняли. Об экономических дости­жениях Народной Польши поведал Владислав Гомулка в своем докладе; экономические успехи Советского Союза привели к закупке капиталистического зерна. Я не публицист — это всем очевидно. Я только хочу ска­зать, что американцам следовало бы представить Путрамента к высочайшим военным и гражданским на­градам, поскольку в Польше он для них сделал больше, чем они сами.

В 1952 году в Арсенале была устроена выставка с язви­тельным названием «Вот она, Америка». Набрали черт-те сколько экспонатов: шпионские пистолеты, напал­мовые бомбы, комиксы по «Братьям Карамазовым», фотографии с трупами каких-то негров. Результат превзошел всякие ожидания; варшавяне, чтобы по­пасть на выставку, часами выстаивали в очереди: им хотелось получить хотя бы крохи информации о стране сорока восьми звезд, хоть одним глазком по­глядеть на вещи, сделанные живущими за океаном людьми, от которых нельзя ждать ничего хорошего. Это несчастная любовь; любовь без взаимности; и, возможно, последняя.

Нашу честь в Соединенных Штатах защищает бок­сер Ковальский по прозвищу Киллер. Это самый сви­репый профессионал в мире. Он проигрывает только из-за нарушения правил: жестокий поляк, природой наделенный преступными наклонностями, не в состо­янии во время боя сдержать свои низменные инстинк­ты, и судья удаляет его с ринга.

Будучи любителем зрелищ такого рода, я недавно отправился в Париже на встречу champion soviétique — champion américain[34]. На ринг вышел русский — парень в шитой золотом рубахе, с золотыми кудрями и лицом дегенерата-сифилитика. Публика встретила его вос­торженным ревом; никто и не вспомнил про такую ме­лочь, что в СССР вообще нет профессионального спорта, а американская вольная борьба считается «зверством», и, стало быть, champion soviétique скорее всего родился не в донских степях, а где-то возле пло­щади Пигаль или, скажем, в Сен-Дени. Следом появил­ся чемпион Америки — устрашающего вида гигант: не будь схватка тщательно срежиссирована, чемпиона СССР вынесли бы с ринга вперед ногами. Публика улю­люкает и осыпает американца проклятиями; в него ле­тят апельсиновые корки, спичечные коробки, ему гро­зят кулаками. Начинается бой; несчастный америка­нец делает все, чтобы проиграть, но что-то тут осталось непродуманным, и златовласый славянин — как ни пинал судья американца, когда тот, увлекшись, начинал выигрывать, — примерно в середине схватки, несмотря на помощь противника, арбитра и публики, скапутился. Об этом не стоило бы рассказывать, если б не реакция зрителей. Публика, состоявшая в основном из рабочих, мелких ремесленников и кучки скучаю­щих левых интеллектуалов, дружно орала: «Грязная свинья, иди драться во Вьетнам».