Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга

— Нет-нет! — кричал я ему вдогонку. — Не оставляй меня наедине с этой женщиной!

Передо мной лежит фотография Флокс. Единственная, где она запечатлена без косметики. Если честно, ее лоб кажется просто огромным. Она приняла позу «вечер дома у моего парня», надорванный ворот трикотажной рубашки невинно приспущен с одного круглого оливкового плеча, в чертах лица угадывается что-то левантийское (ее отец состоял в родстве с могущественным питтсбургским кланом Тамбеллинисов). Что-то неуловимое в ее облике и слегка покрасневшие глаза говорят о том, что она недавно плакала. Нижние веки чуть припухли. Конечно, она плакала. Ее нос выглядит крупным, прямым и даже светящимся. Несколько коротких локонов прикрывают выгнутые брови и серебристый лоб. И глаза. Эти легендарные голубые глаза Самой Смерти. Да.

Артур вернулся из туалета бледным, но заметно протрезвевшим. Он с большим интересом наблюдал за тем, как я судорожно высвобождаю свои пальцы, сплетенные с пальцами Флокс. У нее были ногти лавандового цвета.

— Флокс Ломбарди, ты нравишься Арту Бехштейну, — заключил он.

— Ты правда так думаешь, Артур Леконт? — спросила она. Ее грудь заметно трепетала.

Артур сел рядом со мной, ухитрившись не шелохнуть пену в бокалах с пивом. Его лицо неуловимо изменилось. Им овладело какое-то непривычное, но сильное чувство. Он разговаривал со своим воротником, пивом, столом, на котором оно стояло, или со своими ногами. Его глаза избегали встречаться с моими.

— Ненавижу тебя, Флокс Ломбарди, — обронил он.

Я засмеялся. Артур поднял глаза и улыбнулся яркой, белозубой, умопомрачительной улыбкой. Той самой старомодной, роскошной и грустной улыбкой, которая напоминала о старых добрых временах. И эта улыбка была адресована Флокс. На моих глазах. Я остался один на один со своими мыслями и воображением, рисовавшим отвратительные картины извращенного гомосексуализма.

— Прошу прощения, — буркнул я, и Артур встал, чтобы выпустить меня из-за стола.

Этот бар был приличным заведением, судя по надписям на стенах мужского и женского туалетов. Такие творческие проявления здесь редко смывали или пытались закрасить. Я стал читать:

ЧТО ОСОБЕННОГО В ЖЕНЩИНАХ?

И ниже:

КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА, ДРУЖИЩЕ, — ЭТО СОВОКУПНОСТЬ БЕСКОНЕЧНЫХ ИСТОРИЙ, ПРОДУМАННЫХ ХОДОВ И ЦЕЛАЯ ГАЛЕРЕЯ ЗРЕЛИЩНЫХ ОБРАЗОВ.

Потом:

ПЛЮС ТАЙНА ЕЕ ДЕТСТВА.

Четвертый собеседник закончил мысль:

И ТОГО. ЧТО У НЕЕ ПОД ОДЕЖДОЙ.

Когда я вернулся за стол, Артур рассказывал какую-то историю, полностью взяв себя в руки и справившись с тем, что послужило причиной недавней вспышки.

— Время от времени Кливленд кричал: «Тед-дии!», а из соседнего дома отвечали: «Чего?», и мы все смеялись.

— Давай выкладывай, что вы сделали, — подначивала Флокс. — Хватит уже историй.

— Почему ты не позволяешь ему поиграть на твоем любопытстве? — спросил я. — Предвкушение тоже полезно.

— Я терпеть не могу ожидания, Артур. Артуры, Артуры, ха-ха. Нет, правда, скажите, что вы такое сделали?

— Напились, — сказал Артур.

— Ну, этим вряд ли можно удивить Беллвезеров.

Я сел напротив Флокс и снял обувь. Артур стал рассказывать ей о том, как удивительно послушны были собаки командам Тедди, и едва он произнес слово «удивительно», мы с Флокс начали тонкую, живую, почти без единого движения игру пальцами ног, классическое мучительное действо. Мы оба играли, чтобы выиграть, применяя все известные нам приемы пробуждения страсти и давая обещания. Мы использовали все возможности человеческой стопы. Ни один из нас в процессе не отрывал глаз от Артура. Я мог только боковым зрением наблюдать, с каким предположительно восторженным вниманием Флокс смотрела на него. Она тоже скинула обе босоножки. В подобных обстоятельствах, будучи так же пьян, я, пожалуй, проделал бы это с любой привлекательной женщиной, босоногой и разрумянившейся, которой случилось бы сидеть напротив меня за столом. Но никто другой, кроме Флокс, не сумел бы проявить такого мастерства и вдохновить меня на такие подвиги. Ни один из нас толком не слушал рассказа Артура, болтовни пьяного человека в баре, где главенствуют музыкальные автоматы. Неблагодарная аудитория, поддавшись пивному хмелю, была увлечена медленной, тонкой борьбой, развернувшейся под влажной поверхностью стола. Позже мне пришлось повторить ей всю историю от начала до конца.

— Я стыжусь самого себя, — закончил рассказ Артур. — Мне уже сто лет никто не устраивал подобных выволочек.

— Так вот почему ты так вырядился сегодня, — сообразил я.

Флокс прыснула.

— А я не верю, — объявила она и резко убрала свои ноги, заставив меня почувствовать холод и острое одиночество. Я был поражен силой своих ощущений. — Чего вы только не учудите, парни, когда выпьете? Не удивительно, что ее родители были так злы. Боже мой, этому мальчику всего четырнадцать лет!

— Дело было не в этом. Им плевать на Тедди. Их задели две вещи: тот факт, что я разрешил злодею Кливленду переступить порог их дома и что позволил троим псам, троим стэнли ковальски, воспользоваться слабостью их драгоценной собаки. Вот и все.

— Все равно, у них есть все основания злиться.

— Вы, женщины, всегда друг дружку выгораживаете, — вставил я. Не самое уместное высказывание, но я тогда плохо соображал и ужасно хотел вернуть нейлоновое прикосновение ее гладких пальчиков.

— И что ты собираешься делать, Артур?

— Я нашел еще одну пару, которая готова нанять меня, чтобы я присматривал за их домом. К тому же у них нет собаки.

Из музыкального автомата полилась песня Стиви Уандера, которая была очень популярна этим летом. Я разобрал что-то про поцелуй со вкусом арбуза или шоколада.

— Потанцуем? — предложила Флокс.

— Нет, — отказался я и больно провел ногтем большого пальца по ее ноге. Не нарочно.

Бар был выстроен вокруг небольшого внутреннего дворика. Когда управляющий усиливал громкость динамика музыкального автомата, люди поднимались и танцевали под открытым небом, между беловатыми металлическими столами и украшенными деревьями, увитыми электрогирляндами. Танцующих оказалось слишком много, и нас с Флокс оттеснили в угол и обступили незнакомые пары. На нас никто не обращал внимания, и наша странная, но вполне предсказуемая беседа приобрела восхитительный привкус полной отстраненности от окружающих. Предоставленные самим себе, мы становились раскованнее, разговорчивее, хмельнее и возбужденнее. Я вышел на площадку босым, и мои голые стопы щекотал искусственный дерн, которым был выложен внутренний дворик.

В тот день Флокс была вся увешана жемчугами. Они украшали мочки ушей, шею, запястья. Стоило ей шевельнуть головой или руками, рассказывая о себе, как жемчужины в неподвижном вечернем свете словно бы перетекали с места на место по натянутой нити ее движений. Эта изменчивая туманность вокруг ее головы и груди, подобно натиску ярких образов, остающихся на сетчатке после того, как исчез породивший их объект, сначала зачаровывала и притягивала взгляд, затем отвлекала, а потом и вовсе стала вызывать приступы жуткого раздражения. У меня появилось неотвязное ощущение, будто я слишком быстро встал и теперь перед глазами мельтешат звездочки, что должно было отбить охоту выпить еще несколько порций джина с тоником, но не отбило. Мне пришло в голову вынести выпивку с собой на площадку и поставить на столик рядом с нами. Я еще тогда сказал, что джин с тоником под сенью лайма поднимет настроение и оживит беседу.

Мы танцевали, Флокс пыталась говорить со мной по-французски. Она лепетала какую-то любовную чушь. Я быстро отвечал по-английски, заметив, что где-то читал: в наши дни говорить о любви на французском — признак дурного вкуса.

— Не вредничай, — сказала она и засмеялась.

Я тоже засмеялся. Она все время извивалась в своем цветастом платье. Я рассмотрел поближе, как она накрашена и, когда Флокс глянула на меня поверх плеча, убедился, что она действительно недавно была панком. Неумело наложенные тени для век и румяна скорее портили, чем красили ее лицо, а уши были когда-то проколоты в нескольких местах. Мне даже показалось, что я заметил на ноздре след от пирсинга.

— Смотри, — заговорила она. — Посмотри вон туда. Там что-то вроде галереи. На стенах висят какие-то вещи. Смотри, Арт, там разные предметы искусства. А еще африканские маски.

— Кстати об Африке. Флокс, — начал я. Она ждала этого или чего-то подобного, моментально разозлилась и перестала двигаться.

— Нет-нет. Ни за что. Если ты когда-нибудь назовешь меня Мау-Мау, это будет последним, что ты мне скажешь.

— Но почему? — спросил я. — За что тебя так называют?

— Никто меня так не называет. И ты тоже не называй!

— Никогда. Я никогда не буду называть тебя этим именем.