Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

И где начало, истоки процесса? Вернемся в детство, к тому времени, когда я ребенком стоял в городском бассейне. Тысяча голых сорванцов, орущих, дерущихся, пихающихся руками и ногами. Сторожа-спасатели свистят в свистки, толкают тебя туда-сюда, дежурные копы тычут в спину, обзывают сопляком. Ты дрожащий мышонок с синими губами, замерзший, запуганный. Яйца съежились. Худенький, несчастный. Толпа всей своей массой давит тебя, ты перед ней ничто, песчинка, бессмысленное междометие, имя как всхлип на пути в пропасть, в бездну вечности. Твоя судьба быть ничтожнейшим из ничтожеств. Смерть! Но нет, должно же быть и отличие. Душа вопиет против безликости. И начинаются гиперболы: ты говоришь себе, что предназначен удивить мир. Именно ты, Хайме Бейстшоу. Stupor mundi[208]. Мужайся, мальчик. Ты призван и избран. Начинай искать для себя роль, и будешь прославлен в веках, до самого конца времен, пока еще летят и падают на пол листки календаря. Разумеется, это мечты невротика, если позволено мне прибегнуть к профессиональному жаргону. Но коли ты не невротик, изволь приспосабливаться к реальной действительности. А реальная действительность такова, какой я ее описал. Миллиарды душ кипят возмущением, приговоренные к незначительности. А реальная действительность — это еще и надежды, у каждого свои, плод людского воображения. Надежды, это неистребимое зло из ящика Пандоры. Уверенность в особом предназначении, в судьбе, за которую стоит пострадать. Иными словами, стремление преобразиться в плавильне, где куются избранные. Но кто попадает в такую плавильню? Неизвестно.

Я делал все возможное, чтобы стать кардиналом времен Возрождения в современных условиях.

После всех моих усилий соответствовать славным параметрам я ощутил усталость, безнадежность и скуку. Невероятную скуку. Я видел, что и окружающие переживают нечто сходное, хотя и отрицают это. И в конце концов решил сделать скуку, так сказать, своей постоянной темой. Решил изучать ее. Стать специалистом мирового уровня по данной теме. Знаете, Марч, это был знаменательный день, поистине поворотный в судьбах человечества. Какое поле для исследований! Какая целина! Гигантская, достойная Прометея задача! Я трепетал перед ней и чувствовал подъем. Я не спал ночами, потому что ночью меня посещали идеи и я фиксировал их, исписывая тома. Странно, что никто прежде не систематизировал столь благодатный материал. О, меланхолики писали много, но скуки новейшего времени никто не касался.

Я проработал множество литературы — художественной и философской. Первые выводы были очевидны. Бессмысленные условия — вот что порождает скуку. У вас полно недостатков, вы не такой, каким следует быть? Скука — это убеждение, что вам не дано перемениться! Вас начинает тревожить эта ваша неизменность, закоснелость характера; вы невольно и тайно сравниваете себя с другими, и сравнение не в вашу пользу, а это угнетает. С точки зрения социальной в скуке выражается власть общества над индивидом. Чем сильнее общество и его власть, тем настоятельнее требует оно выполнения вашей общественной функции, тем больше порабощает за счет вашей значимости. В понедельник можно сослаться на работу. Но вот наступает воскресенье — и чем оправдаетесь вы теперь? Ужасное, безобразное воскресенье, враг человека и всего человеческого! В воскресенье вы такой, какой есть, вы — свободны. Свободны для чего? Для того чтобы покопаться в душе и чувствах к жене, детям, друзьям и своему прошлому. И рабский дух порабощенного человека рыдает в немой и горькой скуке, страдает и мучается, из чего следует, что скука способна порождать внезапное прекращение обычного и привычного функционирования, хотя и само это функционирование тоже может казаться нестерпимо скучным. Это вопль неиспользованных, нереализованных способностей, невозможность внести свою лепту в какой бы то ни было значимый план или замысел, отдать себя великой цели или мощному влиянию. Ты покоряешься, но неохотно, ведь никто и не умеет потребовать от тебя покорности. Недостижимость гармонии — вот что лежит за скукой. И при этом видение бесконечных перспектив.

Разве не про меня он говорит? Я онемел от изумления. Я следил, как, подобно альпинисту, карабкается он по кручам к высотам человеческого сознания, крепкий, упорный, как поблескивают за стеклами очков уверенные и спокойные голубые глаза.

— Мне хотелось подойти к вопросу, используя инструментарий науки, — продолжал он. — И первой моей целью стало изучение физиологии скуки. Я проштудировал материал об экспериментах Якобсона и других исследователей, изучавших мышечную усталость, и это привело меня уже в область биохимии. Одновременно, должен признаться, в рекордные сроки я завершил и свою магистерскую диссертацию по химии клетки. Чтобы сохранять в искусственных условиях срезы тканей лабораторных крыс, я использовал технологию Гаррисона, усовершенствованную Каррелом. После чего резонно было заняться исследованиями фон Веттштайна, Лео Лёба и так далее. Почему простейшие клетки стремятся к бессмертию, в то время как более сложные организмы одолевает скука? В клетках главенствует упорное желание сохранить себя и свою сущность…

Далее последовали пространные рассуждения, пересказать которые я не рискну ввиду полной моей неосведомленности в области физической химии. Скажу лишь, что упоминались там такие слова, как «кинезис» и «энзимы». Но результат его исследований я понял: изучая возбудимость протоплазмы, он проник в тайну происхождения жизни.

— Вы вряд ли поверите дальнейшему. Другие тоже усомнились.

— Неужели вы хотите сказать, будто создали живую клетку?

— Без ложной скромности заявляю: да, это именно так. А шесть университетов указали мне на дверь за то, что я претендую на такое открытие.

— Но это же потрясающе! Вы уверены в своей правоте?

— Я человек серьезный, — напыщенно произнес он. — Вся моя жизнь это подтверждает. И я никогда не рискнул бы прослыть сумасшедшим, делая ни на чем не основанные заявления. Результат был мною получен, и получен многократно-и это была протоплазма.

— Совершить подобное мог гений.

Он не замахал руками, открещиваясь.

Пусть лучше он окажется гением. Потому что если это не так — значит, я плыву в одной лодке с маньяком.

— Ну, в этом я сомневаюсь, — сказал он. — Я все-таки не Господь Бог.

— Но разве они не убедились в вашем открытии?

— Не захотели. Я так и не добился демонстрации. Да и первые мои клетки были несовершенны, не обладали двумя основополагающими способностями — восстановительной и репродуктивной. Они были стерильны и нестойки. Но за последние два года я поднаторел в эмбриологии и углубленно изучал биологические ресурсы, что помогло мне сделать новые открытия.

Ему пришлось отхлебнуть из фляжки с водой — видно, горло пересохло от беспрерывного говорения. Большеголовый, широкогрудый, он был сдержан и величав, как египетский саркофаг, формой своей повторяющий заключенную внутри его мумию. Но несомненное сходство с лошадью тоже присутствовало.

— Но все же вы не объяснили, почему человек ваших способностей плотничает на корабле.

— Здесь я могу продолжать свои эксперименты.

— Вы хотите сказать, что образцы полученной протоплазмы плавали на «Макманусе»?

— Именно так.

— А сейчас они очутились в океане?

— Конечно.

— И что теперь будет?

— Не знаю. Это один из моих последних образцов, далеко превосходящий первые.

— Что, если с него начнется новая цепь эволюции?

— Не исключено. Что ж тут такого?

— Но это может привести к какой-нибудь страшной катастрофе. Вы, ученые, должно быть, не понимаете, как опасны эти ваши вмешательства в природу! — воскликнул я, охваченный гневом. — Вашими экспериментами и атмосферу можно сжечь, и все живое потравить газом!

Поразительно, но он не усомнился в подобной вероятности.

— Разве можно допустить, чтобы кто-то вершил судьбу всей природы, предоставить ему власть над мирозданием! — вскричал я.

— Ну, шансов, что мир погибнет по чьей-то прихоти, не много. — И вместо того чтобы продолжить разговор, он погрузился в раздумье.

Бейстшоу часто так задумывался, словно меня и вовсе не было рядом. На лице его отражалась мысль — мрачная и одновременно притягательная. Она и меня увлекала своей непредсказуемостью, заставляя гадать, над чем же он там размышляет. Он по-прежнему исподтишка наблюдал за мной, фиксируя каждое движение, но временами надолго замолкал, каменея, превращаясь в недвижную и безответную глыбу, неподатливый кусок металла. И тогда я начинал волноваться.

Проходили дни, а молчание не прерывалось. Странная, поразительная перемена: вначале не закрывать рта, ошеломляя потоком слов, и вдруг замолчать, замкнуться в себе. Какая там скука! Если так пойдет, то скоро и я окоченею и стану таким же жестким, как древесина нашей шлюпки. Но я и сам был виноват. «У тебя лишь один собеседник, с единственной душой в мире ты можешь сейчас общаться, так в чем же дело? Почему ты не знаешь, как завести разговор? Душа твоего ближнего схожа с твоей, ведь лев подобен всем прочим львам, а здесь вас всего двое и можно говорить начистоту и о самом главном. А ты мнешься, и это, между прочим, большое твое упущение».