Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения

Смущенный, испуганный, стоял посреди кабинета с расстегнутыми штанами, а атакованная жестокой осой кукурузина, свернувшись, чуть не рыдала от боли, прячась между моих ног.

Врач сквозь смех все же выдавила:

— Не уходите, продолжим осмотр…

Заметив шевелящееся жало, вытащила пинцетом и прошептала:

— Поднимите рубашку.

Осмотрела незагорелый живот.

— Сейчас сдайте кровь в кабинете напротив и приходите послезавтра в это же время.

Зачембаривая рубашку, усмехнулся:

— Почти как в анекдоте…

Женщины посмотрели вопросительно.

— Ну, укусила оса или пчела одного туда же, его жена с ним к врачу, говорит: «Боль уберите, опухоль оставьте!»

Медработники засмеялись…

К вечеру кукурузину так разнесло, что, когда хотел погрузить в мед — может, полегчает, — не пролезла в банку. — Тогда стал лить на нее холодную воду, помня закон физики: при охлаждении тела сжимаются.

Через день вновь переступил порог кабинета дерматолога. Врач и сестра заулыбались. Фрамуга на окне — закрыта.

— Так, — сказала врач, — покажите еще раз… — И, осмотрев, продолжала: — Я выписываю вам оксолиновую мазь. Сначала смазывайте вазелином, потом мазью, и все пройдет.

— Что у меня за болезнь, не заразная?

— Нет, — она заулыбалась. — Это остроконечные кандиломмы. Их можно подхватить даже от ветра…

Радостный вышел на улицу — ура, не сифилис! — и потопал в аптеку.

Усердно мазал оксолиновой мазью два раза в день, как и сказал врач, но мозолята не исчезали. Вскоре заметил на нежной кожице вокруг мозолят малюсенькие-малюсенькие отверстия, будто кто бабахнул по нему из ружья бекасиной дробью, и даже мельче.

И опять — в диспансер.

На этот раз и врач, и сестра — серьезные. Фрамуга на окне — открыта. Выслушав, врач сказала:

— Георгий Данилович, это от мази. Я сейчас выпишу другую, слабее. Мы ее детям выписываем. Мажьте также два раза в день, и все пройдет.

Врач улыбнулась, а медсестра посмотрела сочувственно.

И вновь мазь мало помогает.

Много гуляю, а если звонит телефон, трубку не снимаю. Потом объясню Оксане, что уезжал к знакомым на дачу.

Вчера пошел на Красную площадь — и потянуло в музей Ленина. Столько лет живу в столице, а в музее основателя советского государства не был.

В детстве — октябренком, пионером — любил Ильича, нравился его профиль, а что теперь о нем из книг и газет узнал! Господи, и как только земля его гроб держит?

Ходил по музею, рассматривая экспонаты, и диву давался: был скромным, а сколько в нашей стране музеев Ленина, да и за границей есть, и везде висит его одежда, выставлена утварь!.. Утварь… У твари — утварь… Где столько ленинской одежды набрали? Или еще при его жизни собирали барахло для будущих музеев? Ну и скромник же самый человечный человек!

Бродил по музею и пытался влезть в шкуру Ильича, почувствовать изнутри то величие Ленина, которое помогло ему поднять Россию на дыбы, а точнее, на дыбу, но не мог, в шкуру Ленина Жорке-нешкурнику влезть невозможно. И слава Богу!

Слыхал: Ленин мстил России за повешенного брата. Согласен. Но в Шушенском Ильич в паводок ездил на лодке, подбирал с островков и льдин зайцев и мозжил о приклад их головы, по весне питаясь зайчатиной. Потрясающе! В лису на охоте дедушка Мазай — Ленин стрелять не стал: «Уж больно она красива», — а зайчишек-трусишек — бил!

Последнее время часто смотрю на свой фаллос, а сейчас вглядываюсь в портреты Ленина — и нахожу потрясающее сходство: оба лысые, непокорные, самолюбивые…

На выходе остановился, спросил у вратаря-дежурной:

— Скажите, хранится ли в запасниках музея браунинг, из которого Каплан стреляла в Ильича?

— А зачем? — парировала вратарь.

— Как зачем? Заштопанный от пули ленинский пиджак висит, надо и пулю, и браунинг выставить.

Дежурная промолчала.

— Может, браунинг находится в музее Каплан?

— Что вы несете! Какой еще музей Каплан?!

Расстроенный, вышел на улицу: так хотелось украсть из музея знаменитый браунинг и расстрелять на моем Ленине обнаглевших мозолят. Уж если после его выстрела гениальный Ильич около недели не подымался, то замухрышки мозоли, думал я, с ходу отвалятся.

О Господи, какое наслаждение дарят последние дни! А вчера вечером — опять звонок. Открываю — на пороге врач-дерматолог.

— Как ваше здоровье, Георгий Данилович?

— Почти вылечился. Людмила, ваша помощница, трижды меня посещала по вашему поручению, и мозоли почти все отвалились.

— Стерва, — не удержавшись, тихо сказала врач про свою коллегу и еще тише протянула — Оп-п-пе-ре-ди-ла-а…

Мы сели на тахту, и врач, преданно посмотрев на меня, полузакрыла глаза, чуть обнажив белые зубы…

С Оксаной встречаюсь часто. Она нигде не работает, дочку воспитывает бабушка.

Но с кем бы я ни встречался, в какие бы позы ни становились женщины, представляю: наслаждаюсь с моей любимой соседкой Ниночкой.

Как-то пришел к Оксане после обеда; только мы легли, раздался телефонный звонок. Положила трубку.

— Срочное дело. Сейчас приходит подруга. Иди домой, завтра позвоню.

Быстро натянул рубашку, брюки. Вдруг вспоминаю: трусы-то не надел. Сую в карман.

Домой шел медленно. Около девятиэтажки окликнул мужчина, сидящий в «Жигулях».

— Здравствуй, Жора. Как дела? — Он выглядывал из открытого окна машины.

— Хорошо. Не обижаюсь.

— Что-то не видно тебя. Чем занимаешься? Как заработки?

— А-а… Последнее время отдыхаю. Бутылки все сдал, и заработки упали.

— Упали, говоришь… У меня тут есть небольшая работенка, быстро выполнишь — быстро деньги получишь. Смотри — продолжал мужчина, указывая рукой на противоположную девятиэтажку, — я живу в этом доме. Надо подняться по пожарной лестнице на третий этаж, попасть на мой балкон, посмотреть в окно и узнать, чем занимается моя жена. Мы тут с ней на одно дело поспорили.

Мужчина достал из кармана пиджака черный кожаный бумажник и протянул двадцатипятирублевую купюру.

— Держи, а вернешься, получишь еще пятьдесят.

Я взял деньги, мы пошли к девятиэтажке, и мужчина показал пожарную лестницу и объяснил, как попасть на балкон.

— Буду ждать в машине, — сказал он, а я стал взбираться по пожарной лестнице…

И вот я на балконе. Подойдя к двери, уткнулся носом в стекло и обомлел: посреди комнаты, обняв друг друга, целовались голые мужчина и женщина. Мужчина стоял лицом к балкону и заметил меня. Шагнув к двери, отворил и спокойно сказал:

— Заходи.

Комнату огласил женский визг. Я испугался — не визга, мужчину: он был атлетического сложения, с волосатой грудью, с коротко остриженной черной бородой. Скрестив на груди руки и не повышая голоса, пригласил:

— Прошу.

Мне ничего не оставалось, и переступил порог.

— Закрой дверь, — сказал он.

Я развернулся и закрыл.

— Слушаю, — бородач смотрел с прищуром.

Я испуганно моргал.

— Хорошо, — продолжал он, — хорошо. — И, взяв меня за руку, завел в ванную.

Бельевым шнуром крепко скрутил за спиной мои руки; взяв из тазика приготовленные для стирки мужские носки, привел обратно в комнату. Бросив носки около кресла, стоящего боком к софе, приказал:

— Садись!

Я сел, а он быстро привязал меня к креслу и затолкал в рот носки.

Я замычал.

— Не брыкайся!

Он прилег на софу и погладил по голове женщину.

— Ну зачем ты ему в рот носки запихал, ему же неприятно, — сказала она ласковым голосом.

— А нам что, приятно? Все испортил… Пусть так сидит, — прогудел атлет и стал ее целовать.

— Не надо, не надо, зачем, я не хочу при нем…

— Успокойся, милая. Он его послал посмотреть, что здесь делается, вот и пусть смотрит. — И мужчина, нырнув к ней под одеяло, принялся ее ласкать…

К любовникам я сидел боком и изредка давил косяка в их сторону… Бородач откинул одеяло и бесстыдно поместился на женщине… Она скоро заголосила, почти, так же, как Ольга, и он прикрыл ей рот поцелуем…

Вдруг раздался стон, и я вновь покосился на влюбленных: загорелое тело атлета переплелось со смуглым телом стонущей женщины, и мне так захотелось…

Она стонала недолго и вновь заголосила, и мой вулкан не выдержал, начал подыматься…

Я смотрел на свою ширинку — она топорщилась; видно, пока скакал по пожарной лестнице, где-то зацепился и оторвал пуговицу.

Моя кукурузина, набрякнув и не встречая на пути преград — трусы-то в кармане, — вылетела из ширинки и взметнулась вверх, как Эйфелева башня!

Женщина замолчала, и послышалось тяжелое дыхание мужчины…

Они одевались, а я сидел, уперев подбородок в грудь, и смотрел на свою башню, прикрытую от них полой пиджака и боковой стенкой кресла…