Меир Шалев - Голубь и Мальчик

— Сильнее, — сказала она. — Чтобы там услышали.

Я не раз прихожу сюда и сегодня, потому что и в Иерусалиме у меня есть маршрут для бесцельного блуждания по городу, тоже постоянный, хотя и совсем иной, чем в Тель-Авиве. Я навещаю Папаваша в его доме, потом маму — раньше в доме, где она жила одна, а теперь — на кладбище, что на Горе Успокоения, — а под конец пытаюсь повторить те наши путешествия с ней — «маленькое» и «большое». На том месте, откуда мы с мамой смотрели на запад, построили теперь жилые здания, и для того, чтобы увидеть те две далекие полоски, узкую желтоватую и синевато-серую, мне приходится пройти между домами, немного взобраться по подъему, превратившемуся в улицу, а потом немного спуститься по склону, и только там я могу остановиться, свистнуть и вглядеться. К дымке и дали прибавилось теперь грязное облако, нависающее над прибрежной равниной и скрывающее ее. Но сейчас у меня есть прекрасный дорогой бинокль, который доказывает правоту матери и неправоту Биньямина, — «Сваровский 10x40», который купила мне — и его тоже — моя жена Лиора. После того как я увидел его в руках моих птицелюбов из Мюнхена, которые не переставали расхваливать его достоинства, и рассказал о нем Лиоре, я нашел его у себя в кровати, в красивой подарочной обертке, украшенной дорогой лентой. Я подумал тогда, что если бы мне было позволено добавить еще одну скромную просьбу, то неплохо было бы найти в кровати и саму Лиору, и совсем без обертки, — но такова жизнь, а человеку в моем возрасте и в моем положении пора уже рассчитывать ее с умом и принимать со смирением.

Глава третья

С Тирцей Фрид — она же Тиреле, моя юбимая, тот «подрядчик-женщина», что занимается перестройкой моего нового дома, — я познакомился, когда мне было одиннадцать лет. Я хорошо помню тот день. Время после полудня, летние каникулы, и вдруг — полная тишина вокруг. Мальчишки выпрямились с битами в руках. Девчонки со скакалками замерли в прыжке. Мужчины умолкли, облизывая губы. Женщины застыли, как жены Лота. Из-за поворота появился белый американский автомобиль с открытым верхом и красными сиденьями — знакомый каждому иерусалимцу «форд-тандерберд», принадлежавший строительному подрядчику Мешуламу Фриду. Большая, бросающаяся в глаза машина, которая выделялась бы в любое время и в любом месте, не говоря уж о Иерусалиме с его редким в те дни движением.

«Тандерберд» остановился возле нашего дома. Из-за руля выбрался плотный, низкорослый и темноволосый человек. Двое детей примерно моего возраста, мальчик и девочка, очень похожие на него, сидели на заднем сиденье. Я как раз случайно стоял у окна и, увидев их, застыл от страха. Я подумал, что рассказы матери и насмешки Биньямина не были пустым поддразниванием: вот, это и есть мой настоящий отец, и мой настоящий брат, и моя настоящая сестра, приехавшие вернуть меня в мою настоящую семью.

Мужчина взял мальчика на руки и понес по направлению к нашей амбулатории. Меня удивило, что отец вышел к нему навстречу — честь, которую он никогда не оказывал ни одному пациенту.

— Пожалуйста, сюда, господин Фрид, — сказал он. — Заходите сюда.

Человек с мальчиком скрылись в амбулатории, а я уставился на девочку, которая тем временем перебралась на переднее сиденье. Мое удивление сменилось удовольствием, страх — любопытством. Но Биньямин со своими друзьями уже были тут как тут. Выкрикнув: «Она приехала к нам!» — брат подбежал к машине и принялся обходить ее со всех сторон, разглядывая большие круглые задние фонари, открытый верх, глубокие красные кожаные сиденья, сверкающие хромированные обводы, в которых искаженно отражались детские лица.

— Ты знаешь, в какой машине ты сидишь? — спросил он девочку.

— В машине моего папы.

Легкая улыбка тронула уголки ее губ. На мгновенье она похорошела, а в следующий миг снова стала похожей на меня.

— Это «форд-тандерберд», — пришел в себя Биньямин. — Двигатель V-8, триста лошадиных сил. Такой есть только один в Иерусалиме, а может быть, и во всей Стране! — И поскольку на девочку это не произвело никакого впечатления, добавил со значением: — Это американская машина из Соединенных Штатов.

Девочка помахала мне рукой и улыбнулась. Я отошел от окна, спустился и тоже стал возле машины. Ее глаза засияли.

— Хочешь посидеть возле меня?

Я уселся на водительское сиденье. Биньямин поспешил объявить: «Я его брат!» — и бросился к заднему сиденью, но девочка сказала: «Я тебя не приглашала!» — и он потрясенно застыл на месте.

— Я Тирца Фрид, — сказала она. Я удивился. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы мальчик или девочка представлялись таким образом. — А ты кто?

— Я Яир Мендельсон, — поспешно ответил я. — Я сын доктора.

— Ты не похож на него, — сказала она, — и на этого ты не похож, который говорит, что он твой брат.

Биньямин со своими друзьями отошли, и тут она добавила то, что я уже знал и сам:

— Ты похож на меня, и на Мешулама, и на моего брата Гершона.

— Кто это Мешулам?

— Мешулам Фрид. Это наш папа — мой и Гершона.

— А что с твоим братом? — спросил я.

— У него воспаление суставов. Он весь распух, и родители боятся, что у него случится что-нибудь с сердцем и он умрет.

— Не беспокойся, — я почувствовал свою значительность, — мой отец спасет его. Он очень хороший врач.

Так оно и было. У брата Тирцы Фрид оказалось не воспаление суставов, а аллергия к пенициллину. Врачиха, которая ошиблась в диагнозе, велела давать ему еще и еще пенициллин, и его состояние быстро ухудшалось. Мешулам Фрид, который в то время пристраивал целое крыло к зданию больницы Хадаса, решил обратиться к доктору Мендельсону, новому детскому врачу, приехавшему из Тель-Авива.

Доктор Мендельсон сразу же обнаружил ошибку.

— Если вы будете и дальше давать ему пенициллин, ваш мальчик умрет, — сказал он.

— Большое спасибо, — сказал подрядчик, а сыну шепнул: — Скажи и ты спасибо доктору, Гершон, скажи свое спасибо, что многоуважаемый профессор Мендельсон сам лично занимается тобой.

Гершон сказал свое спасибо, и в последующие недели белый открытый «тандерберд» стал снова и снова появляться на нашей улице. Иногда он привозил Гершона к доктору Мендельсону, а иногда забирал Папаваша в дом Фридов. Иногда за рулем сидел сам подрядчик, иногда — один из его прорабов, а когда Папаваш говорил, что ему не нужен весь этот почет и он может приехать к ним сам, на нашем маленьком «форде», «вместо того чтобы ехать на виду у всего Иерусалима в машине президента Соединенных Штатов», Мешулам отвечал:

— Не почета ради, профессор Мендельсон, посылает Мешулам Фрид за вами свою машину, а для того, чтобы быть уверенным, что вы таки приедете.

Мешулам Фрид был человек щедрый и великодушный, забавный, чувствительный и напористый. Все эти его качества развернулись тогда перед нами одним великолепным павлиньим взмахом и остались такими по сей день, сорок лет спустя. Он не знал тех музыкальных произведений, которые любил слушать Папаваш, он пил напитки, от которых Папаваш аскетически воздерживался, он говорил громко и со смешными ошибками, а порой мог обронить и грубое словцо. Но доктор Мендельсон, который обычно сторонился чужих людей, нашел в нем надежного товарища, того друга, в котором нуждается каждый мужчина и которого я, например, найти не сумел.

Из каждой своей поездки к Фридам он возвращался с корзинкой, наполненной прохладным инжиром. «У них там целый фруктовый сад», — говорил он и рассказывал нам об этом саде, его фруктовых деревьях и о павильоне с жестяной крышей, который Мешулам Фрид построил себе в саду, чтобы сидеть там, слушать шум падающего дождя и наслаждаться.

— А еще один жестяной лист он положил за окном спальни — сказал Папаваш, — чтобы слушать шум дождя и по ночам. И кстати, Яирик, сестра пациента спрашивала, почему ты тоже не приезжаешь со мной.

Через два дня я присоединился к нему. Биньямин был вне себя от зависти. Ему пришлось остаться дома, переваривая непредставимую его разуму идею, что кто-то предпочитает меня ему, и нестерпимую мысль, что сдвинутая крыша «тандерберда» открывает взглядам всех детей квартала не его, а меня.

Фриды жили в районе Арнона, на юго-восточном конце города. Дальняя поездка, неожиданно открывшийся бесконечный пустынный пейзаж, отдаленное сладкое пение двух невидимых муэдзинов, их то соперничающие, то сплетающиеся друг с другом голоса, далекое и близкое бренчание овечьих колокольчиков и церковных колоколов — все это наполнило меня чувством, что мы едем на другой конец света.

— Тут тоже проходит граница, — сказал Папаваш, усиливая это мое ощущение. — Смотри, Яирик, вот тут рядом, за этими кипарисами, — Иорданское королевство! А там, — указал он торжественно, — горы Моава! Смотри, как красиво освещает их заходящее солнце и какими они кажутся близкими. Кажется, протяни руку — и можешь потрогать. Вон там когда-то стоял Моисей на горе Нево, смотрел сюда и тоже, наверно, думал, как это близко, только с другой стороны.