Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Так я думал, и так я действовал. Эта женщина безумно волновала меня, и горло перехватывало сознание, что и она испытывает то же самое. Она казалась мне единственной созданной для меня и мне предназначенной. Ее язык блуждал у меня во рту, пока мои руки стягивали с нее одежду. И какие бы мысли ни мелькали в моей голове, они были внешними и несущественными, потому что рядом находилась она, обнаженная, ее голые плечи, овеваемые холодным ночным ветерком, ее груди; влажный, сводящий с умажар ее тела. Мой голос звучал странно, словно издалека, и она что-то проговорила быстро мне на ухо, содрогнулась, прижалась ко мне лицом и грудью и предалась мне, словно вручая награду. Она делала все, что свойственно женщине, которая хочет доставить удовольствие мужчине и по опыту знает, как этого добиться, но было здесь и что-то простодушно-невинное. Едва бросив ласкать губами мои гениталии, она затевала веселый разговор, перемежая его поцелуями. Со смехом вспоминала, как пристыдила меня на вечере, сказав, что я не так ее понял, и я принялся извиняться. Сейчас это казалось таким пустяком в сравнении с неизбежностью, повлекшей нас вдвоем на эту гору, в мокрую траву, ввергнув в то, что превыше всех и всяческих разумных соображений. И мы это понимали, все трое. Старания вести себя разумно побеждает бессмыслица. Тея предвидела, что так и будет, и этим раздражала меня еще сильнее. Словно, не предскажи она все это, ничего бы и не случилось. К тому же я сердился на нее за то, что, стоя на моем пути, она учила меня, подсказывая образ действий и тем самым уязвляя мою гордость. Отвергнув все доводы рассудка, я обвинял ее в попытках испортить мне жизнь. Никаких разумных обоснований у меня не имелось, кроме четкого ощущения неизбежности произошедшего.

В разговорах со Стеллой стоило бы обсудить, насколько прочным окажется наш союз и постоянными — отношения, но я думал в основном о Tee. А поскольку об этом приходилось молчать, не заговаривали мы и о других важных вещах. И вообще не касались главного. Тею Стелла упомянула лишь однажды, сказав, что та придерживается очень строгих взглядов. Вскоре мы уснули, и сон нас сблизил больше, чем разговоры.

Много лет спустя я пережил нечто подобное на переполненном пассажирами испанском корабле, следовавшем из

Пальма-де-Майорки в Барселону. В каютах было очень тесно, и на ночь я устроился на палубе, среди так называемого простого народа — рабочих в спецовках, матерей с грудными детьми, каких-то девушек, которых рвало через борт, певцов, наяривавших на концертике, стариков, мертвым грузом валявшихся здесь же или сидевших в задумчивости, раскинув ноги и выпятив толстые животы. Пахло гарью, в воздухе летали хлопья сажи из топки. Малорослые матросы в белых форменных одеждах ходили по палубе, переступая через лежащие тела. Я укрывал своим пальто девушку из Техаса, откровенно признавшуюся, что выискивала среди этой чужеземной толпы земляка-американца. Всю ночь мы пролежали, тесно прижавшись друг к другу, и когда нас пробрал острый рассветный холодок и колышущиеся волны окрасились розовым, девушка напомнила мне Стеллу.

В тот раз, проснувшись, мы окунулись в шум и сутолоку, царившие на мокрой палубе, сейчас же нас окружало дымное рассветное марево и тяжкое молчание гор, похожее на тишину, наступающую после автомобильной катастрофы; лишь изредка стрекотали крошечные кузнечики. От серых с прозеленью скал веяло холодом, с которым мешался тянущийся из деревеньки дымок. Запах древесного угля, для многих такой родной, уютный, гостеприимный, для меня имел оттенок инородности. Стелла, кутаясь в одеяло, пыталась разглядеть что-то внизу, на самом дне ущелья, от глубины которого у меня холодело внутри и сжималось сердце.

Индейцы за плату каждому по песо помогли мне завести мотор, и мы добрались до Куэрнаваки, где я нанял ей такси до Мехико, отдав все оставшиеся доллары. Она сказала, что вернет мне деньги через «Уэллс-Фарго». О другом долге, размер которого определить было бы трудно, мы не говорили. Посулам ее я не верил, но деньги являлись единственной темой, пригодной для обсуждения. Конечно, чувствовала она не одну только признательность, но выразить могла лишь ее и потому рассыпалась в благодарностях, оставляя прочее за скобками. Впрочем, она все-таки сказала:

— Как-нибудь приедете повидаться со мной?

— Конечно, приеду.

Такси мы ждали на солнцепеке возле рынка, рядом росли цветы, и тротуар был скользким от опавших и раздавленных ногами лепестков. Напротив находились мясные лавки с требухой и висящими на крюках тушами, и мухи вились роями с жужжанием, громким, как первые стучащие по крыше капли дождя. Под разделочным столом примостился голоштанный ребенок. Он какал медленно, обстоятельно, и кал его был весьма необычного цвета.

Мы медленно прошли под стеклянной крышей галереи вдоль железных павильонов, где торговали всем, чем придется — скобяным товаром и перцем, говядиной и бананами, свининой, корзинами и орхидеями, — и яростно звенели насекомые, мясные и навозные мухи, мелькали их хитиновые тельца, сплетаясь в счастливом соитии, в воздухе стоял электрический гул — как будто вращалось, золотясь на солнце, гигантское колесо, бобина ткацкого станка, вбирающая в себя солнечные нити.

Наконец явился шофер. Стелла заставила меня еще раз записать имя и адрес ее импресарио, всегда знавшего, как ее разыскать. Она коснулась поцелуем моей щеки, и прикосновение ее губ пронзило меня странным чувством — подозрением, уж не ошибку ли я готов вот-вот совершить. Такси медленно двигалось сквозь толпу по рыночной площади, я шел рядом. Через окно мы пожали друг другу руки, и она сказала:

— Спасибо. Ты вел себя как настоящий друг.

— Счастливо, Стелла, — ответил я, — и удачи тебе… Большей, чем раньше.

— На твоем месте я бы не позволила ей слишком плохо обо мне думать, — сказала она.

Я не собирался позволять ей плохо думать о Стелле. Таково было мое намерение, когда я шел на встречу с Теей, готовясь ей солгать. Ничего вопиющего в такой лжи я не видел. Я возвращался к ней, собираясь с новой силой хранить ей верность. Намерение, которое, как я считал, оправдывало ложь и делало ее несущественной. Я не ожидал того, что испытал, встретив ее в саду у живой изгороди, успевшей расцветиться алыми восковыми ягодами. На Tee была ее дырчатая шляпа — она уезжала в Чильпансинго. Я тоже был готов туда ехать, если бы она мне разрешила. Ведь мне очень хотелось ее вернуть. Но я тут же отменил свое решение, подумав, что ехать не стоит. Уж слишком часто меня вовлекали во всякого рода странные предприятия — взять хотя бы эту историю с орлом. Хватит, пора остановиться. Нечего делать вид, будто готов сносить любые ее причуды и не удивляться им, словно удивить меня уже невозможно. Но я слишком торопился строить планы.

— Ах, так ты, оказывается, вернулся, — резко бросила она, увидев меня. — А я уже не ждала. Думала, тебя и след простыл. Наверное, так было бы лучше.

— Понятно, — сказал я. — Но к чему столько слов? Давай говорить по существу.

Тогда она заговорила по-другому, и я пожалел, что вызвал ее на это. С дрожью в голосе, словно сдерживая рыдания, она произнесла:

— Мы дошли до точки! До точки! Все кончено, Оги. Мы сделали ошибку! Я сделала ошибку!

— Ну, не торопись так! Подожди, опомнись! Давай по порядку. Если ты так разволновалась из-за Стеллы, то я…

— Всего лишь провел с ней ночь!

— Так вышло. Я поехал не той дорогой. Это единственная причина.

— О, ради Бога, прекрати, не надо! Каждое твое слово как острый нож! — воскликнула она, и вид у нее был действительно несчастный.

— Но это правда! — настаивал я. — А ты что подумала? Для ревности нет причин. Просто машина застряла в горах.

— Я утром насилу поднялась. А сейчас просто падаю! Не надо ничего говорить! Меня тошнит от твоего вранья!

— Что ж, — потупился я, разглядывая свежевымытые зеленые, как бархат, плиты под ногами, казавшиеся прохладными даже на ярком солнце, — если тебе хочется так думать и мучить себя подобными мыслями, то ничем не могу помочь.

— Хотела бы я мучиться попусту, — сказала она.

Почему-то эта фраза меня разозлила.

— Но так оно и есть, — отрезал я. — А если бы все было, как ты считаешь, неужели бы я скрыл это от тебя после всего, что ты мне о себе рассказывала — о морском кадете и всех других за время твоего брака? Так что ты вполне можешь дать мне фору.

Мы стояли друг против друга, красные, разгоряченные.

— Не думала я, что настанет время, когда ты попрекнешь меня этим, а я пожалею о своей откровенности. — Голос ее прервался, и на меня повеяло стужей, как от наледи на морском берегу после первых морозов. — И что мы с тобой станем считаться обидами — тоже не думала.

Выглядела она скверно: черные глаза нехорошо блестят, лицо совершенно белое, ноздри раздуваются, будто учуяли дурной запах и ее сейчас стошнит, как она и говорила. И животные, эти их клетки и миски, и кожаные кресла, и змеи, шуршащие в соломе, — все, что раньше, казалось, имело некий смысл, обесценилось и стало грубым и глупым, нагромождением вещей, лишним, ненужным ей в ее горе. А сама Тея устало поникла, сгорбилась, на шее проступили жилы. И при этом, мучимая жестокой ревностью, она жаждала причинить мне боль, заставить меня страдать.