Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

К тому времени я уже хорошо знал, как воспринимает Тея фальшивое человеколюбие большинства людей, да и вообще большинство людей. Она их терпеть не могла. И вся ее эксцентричность объяснялась тем, что этой фальши она противопоставляла иную форму гуманности. Думаю, что стремление к идеалу в людях неискоренимо и ничто не может удержать их на пути к нему. Удержать их вообще мало что может. Планка требований, которую ставила перед человечеством Тея, была высокой, но вовсе не свидетельствовала о капризном высокомерии, потому что, обсуждая со мной того или иного человека, она чаще всего выступала страдающей стороной — людей не презирала, а скорее боялась. Те, с кем Тея вступала в конфликт, ее пугали, а обычное людское лицемерие и инциденты, которые я приписывал рядовым сбоям в работе социального механизма, производили на нее самое тягостное впечатление. Жадность, зависть, самодовольная грубость восприятия, проявления ненависти и агрессивности, обман и всяческие склоки удручали ее, и я понимал, что в этом смысле ее выход в свет мог оказаться опасным. И, конечно же, я сознавал ее нежелание идти, но сам хотел этого так сильно, что решил: если я терплю ее змей, пусть и она пересилит себя хотя бы на один вечер.

Поэтому я надел выходной костюм и снял свой тюрбан из бинтов, оставив лишь маленькую повязку на выбритом участке. Тея нарядилась в вечернее платье с черным шелковым rebozo[187], но на прибытие наше и внешний вид никто не обратил внимания. Такого скопища подонков, как на этом празднике, мне еще не приходилось видеть. В виллу ломилась уличная толпа, какие-то бродяжки мужского и женского пола. Казалось, все людские пороки собрались сюда как на смотр: педерасты, бандиты и наркоманы, маргиналы всех сортов — пьяные, громогласные, радостно приветствующие вступление Оливера в свои ряды. Потому что ни для кого уже не было секретом, что Оливером интересуются официальные органы и этот пир он решил устроить напоследок. Кажется, Тея единственная в городе этого не знала.

Некоторые гости уже не вязали лыка. Другие валялись в траве, готовые вот-вот отключиться. Японский сад был вытоптан, в пруду с рыбками плавали бутылки из-под текилы. Напитки выхватывались из рук официантов и разливались самостоятельно, стаканы передавали друг другу. В патио играл наемный оркестр, музыку было плохо слышно из-за шума, тем не менее более трезвые пытались танцевать.

Тея хотела тут же уйти, но едва открыла рот, чтобы объявить об этом, как я увидел стоявшую под апельсиновым деревом Стеллу, которая незаметно подала мне знак. Досадуя на попытки Теи немедленно увезти меня прочь, я старался не встречаться с ней взглядом, и когда Моултон — в смокинге, но в шортах — пригласил ее на танец, радостно препоручил ему свою спутницу. Я посчитал, что антипатия Теи к Моултону преувеличена и никакого вреда не будет, если она пройдется с ним в танце.

Я только сейчас понял, что с того момента, когда Стелла сказала мне в суде о своем желании поговорить, меня не покидало ожидание. Не знаю даже, почему это так меня взволновало, но я был полон смутных подозрений, что мне предназначена некая роль в пьесе, которая вот-вот начнется. И я поспешил отделаться от Теи, оставив ее танцевать, хотя и помнил, как жалобно и сердито она просила меня ее не оставлять. Нет, ничего страшного с ней не произойдет, а я тем временем узнаю нечто важное. В этом не касавшемся меня деле я должен был разобраться лучше, чем в своем собственном, наверно, потому, что остро ощущал всю необязательность и странность своей поездки в Чильпансинго, всю несообразность моего там пребывания; мне хотелось чего-то ясного и определенного, возможности действовать, проявить активность, поверить в то, что определенность и активность действительно существуют. И при этом в глубине души я знал, что, отвечая на призыв Стеллы, поддаюсь слабости. Нет, я тут ничего не замышлял, не планировал. Считал, что этот соблазн никуда не ведет. Просто красивая женщина пожелала мне довериться. Осознавать это было очень приятно, поскольку повышало мою самооценку: разве не естественно для такой женщины обратиться за помощью к кому-то ей под стать? Я и позабыл, что упал с лошади ничком и следы падения до сих пор заметны на моем лице — такого рода вещи легко забываются, — зато мне вспомнилось, что в последний раз для приватного разговора меня вызывала Софи Гератис и окончилось это нашими объятиями. И как же я расценивал подобный поворот? Но какой-то ополоумевший противоестественный жучок любовного инстинкта кружился, жужжа над чистым, как кристаллы сахара, уважением, о чем я, правда, не догадывался, не думал об этом. И конечно, меня переполняла величайшая серьезность; я знал, что эта женщина попала в беду и обратилась ко мне за помощью — за чем же еще могла она ко мне обратиться? Она оказала мне милость, и я был ей обязан заранее, еще до того как она успела произнести хоть слово.

Она сказала:

— Мистер Марч, я рассчитываю на вашу помощь.

Совершенно ошеломленный, я пролепетал: -

— О да, конечно… сделаю все, что в моих силах. — Я содрогался от готовности помочь. Мысли туманились, кровь играла. — Чем я могу быть вам полезен?

— Наверно, сначала мне надо объяснить вам, в чем дело. Давайте выберемся из этой толпы туда, где потише.

— Да, — согласился я и оглянулся.

Она истолковала мое движение так, будто я проверяю, нет ли поблизости Оливера, и заверила:

— Он появится не раньше чем через полчаса.

Но меня-то тяготила еще и мысль о Tee. Однако когда Стелла, взяв за руку, повела меня в гущу зарослей, ее прикосновение отозвалось током крови в моем теле, и никогда мысль о последствиях, даже в период моих краж, не казалась мне столь далекой и несущественной. Я страстно хотел узнать о неприятностях Оливера, но и он был для меня сейчас лишь пушинкой, незначительной личностью.

— Вам, должно быть, известно, что здесь находится чиновник из Вашингтона, прибывший за Оливером, — сказала она. — Это все знают. Но известно ли вам, почему он приехал?

— Нет. Почему?

— Еженедельник «Уилморс уикли» был куплен на деньги итальянского правительства. Один тип из Нью-Йорка провернул сделку. Фамилия его Мальфитано. Он купил журнал и поставил Оливера редактором. Политика журнала и основные публикации планировались в Риме. Пару месяцев назад этот Мальфитано был арестован. Вот почему мы застряли здесь и не возвращались. За что его арестовали, мне неизвестно. Но сейчас прислали человека за Оливером.

— Но почему?

— Этого я не знаю. Вот про индустрию развлечений мне все известно. Если бы вы меня спросили о чем-то касающемся «Верайети», то я, вероятно, ответила бы на ваш вопрос.

— Может, он нужен им для дачи показаний против этого итальянца. Думаю, правильнее всего было бы вернуться. Оливер же всего-навсего журналист старого склада, которому нет дела до политики; ему все равно, кто будет у власти — те или другие.

Она меня не поняла.

— Оливер не такой уж старик!

— Он должен дать согласие на возвращение и, вернувшись, выступить свидетелем.

— Нет, у него другой план.

— Другой? Только не говорите мне, что он намеревается бежать! Куда?

— Этого сказать я вам не могу. Это было бы нечестно.

— В Южную Америку? Он сумасшедший, если считает, будто ему это удастся. Он только все себе испортит, вынудив их пуститься в погоню. Да и зачем? Он же мелкая сошка!

— Напротив. Он считает, что дело против него очень серьезное.

— А вы что считаете?

— Считаю, что с меня хватит. — Она глядела на меня своими огромными влажными озерами глаз, в которых отражался свет фонариков и поблескивал огонек многозначительности. — Он хочет, чтобы я ехала с ним.

— Нет, невозможно! Ни в Гватемалу, ни в Венесуэлу! Куда же…

— Это единственное, чего я не могу вам открыть. При всем моем к вам доверии.

— И на что он там собирается жить? Он что, припрятал денежки? Нет! Вы будете бедствовать с ним! Может, он считает, будто вы так его любите, что все выдержите? Это правда? Вы так его любите?

— О, не так, не до такой степени, — сказала она раздумчиво, словно взвешивала свое чувство. Наверно, она заговорила о любви только из упрямства и желания получше выглядеть в собственных глазах. Еще бы! Этот несчастный, костлявый, с маленькой головкой, романтически настроенный паяц, воображающий себя богатым и любимым, счастливый владелец роскошной машины, возлюбленный этой красотки-и вдруг все рушится! Мне даже стало жаль Оливера, когда я представил себе, как это будет. Но жалость к нему оказалась мимолетной. И так же мельком я почувствовал ее неблагодарность, поскольку порицать ее достаточно долго попросту не мог. Стоя с ней в тени деревьев, в удалении от беснующихся гостей и шума вечеринки, я чувствовал, как в мое существо вползает нечто, чему невозможно противиться.

— Эта вечеринка задумана как прикрытие, — сказала она. — Он сейчас прячет машину, а потом вернется за мной. Он говорит, что копы вот-вот нас арестуют.