Антония Байетт - Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз»

– Я в достаточной степени фольклорист, чтобы знать, что из загаданных желаний ничего хорошего никогда не выходит. Эти желания имеют скверную привычку подчинять себе людей, их высказавших.

– Только очень глупые желания, – сказала Лейла Серии. – Необдуманные. Когда люди не думают головой.

– Как, например, тот крестьянин, что спас волшебную птицу, и она предложила ему загадать три желания, так он пожелал связку жареных колбасок, и колбаски появились прямо на сковородке, и его жена заявила, что только глупец мог высказать такое дурацкое желание, если можно было пожелать хоть весь мир, и крестьянин страшно разозлился и пожелал ей подавиться этой колбасой, что и произошло, но это было уже второе желание, так что ему пришлось использовать свое третье, и последнее, желание, чтобы спасти жену от удушья.

На какое-то время эта крестьянская жена из северной сказки, украшенная связкой жареных колбасок, словно очутилась рядом с ними перед великой богиней с ее бесчисленными свисающими грудями. Все засмеялись.

– Пожелай что-нибудь, Джиллиан,- сказал Орхан.- Ты ведь вполне разумная женщина и не пожелаешь себе какой-нибудь глупости.

– В Англии, – сказала Джиллиан, – когда мы задумываем желание, разрезая именинный пирог, то громко кричим – наверное, прося судьбу отвернуть в сторону нож.

– Можете кричать, если хотите, – сказала Лейла Серии.

– Я не в Англии, – сказала Джиллиан Перхольт. – И это не мой день рождения. Так что кричать я не буду, а постараюсь сосредоточиться и вести себя как разумная женщина. Так велел мне Орхан.

Она закрыла глаза и сосредоточилась, видя, как просвечивают красным ее зажмуренные веки, и, как часто прежде, слыша слабый рокот крови в ушах. Она выбрала весьма определенное и очень осторожное желание – чтобы ей предложили выступить с основным докладом на конференции фольклористов в Торонто этой осенью и вдобавок оплатили билет первого класса и номер в отеле с плавательным бассейном. Это как бы «пакет» желаний, объяснила она тому глухому рокоту, что раздавался у нее в ушах, и тому красному свету, которым просвечивали ее веки, снова открыла глаза и, увидев перед собой улыбающуюся Артемиду, потрясла головой. Все засмеялись. Вы выглядели такой серьезной, сказали они, пожимая и пожимая ей руки и смеясь.

Петляя по улицам старо-нового Эфеса, они добрались до театра: Орхан остановился перед разрушенной сценой и по-турецки прочитал нечто певучее – как он потом объяснил Джиллиан, это был первый монолог Диониса из «Вакханок» Еврипида [37], который произносится с ужасной улыбкой, исполненной угрозы. Потом Орхан забросил одну руку себе за плечо – и мгновенно облачился в плащ, стал выше ростом, суровее, сдержаннее в движениях, хотя на самом деле был мягким, гибким, улыбчивым восточным человеком.

– Послушай-ка, Джиллиан, – сказал он.

…Мне не даноКасаться тайн моей тюрьмы. А то быОт слов легчайшей повести моейЗашлась душа твоя и кровь застыла.Глаза, как звезды, вышли из орбит,И кудри отделились друг от друга.Поднявши дыбом каждый волосок,Как иглы на взбешенном дикобразе.Но вечность – звук не для земных ушей [38].

– Защити нас. Боже милосердный, – пробормотала Джиллиан, смеясь и вспоминая молодого Орхана таким, каким он выступал на сцене студенческого театра; а потом снова вспомнила о Мехмете Завоевателе, каким его увидел Беллини: красноречивым, настороженным и опасным.

– Когда-то, – сказал Орхан, – я действительно был хорош в роли призрака. Это ведь была и его роль – сам великий Шекспир играл призрака в своем «Гамлете». Ты об этом знал, Аттила? Так что, произнося эти слова, ты произносишь слова, которые произносил Он.

– Но не на этой сцене, – сказал Аттила.

– Зато сейчас они звучат здесь, – сказал Орхан.

Вспомнив о Боге, Джиллиан подумала о Святом Павле. Это Его ангелы распахнули двери тюрьмы в Эфесе, где томился Святой Павел. Когда-то, сидя в воскресной школе и слушая жужжание мухи под самым потолком на грязном окне церковного зальчика, она ненавидела все эти истории о Святом Павле и прочих апостолах именно из-за их правдивости, подлинности, во всяком случае, им их так рассказывали, и это каким-то образом приостанавливало игру ее воображения, не давало проникать внутрь историй об апостолах, может быть, потому, что она все-таки в их подлинность не верила. Она была и Гамлетом, и его отцом, и Шекспиром; она видела Мильтонова змея и чудесную летающую лошадь из «Багдадского вора», однако ангелы, спасшие Святого Павла, по-прежнему оставались под подозрением, казались ей искусственно сфабрикованными – и именно потому, что ее изо всех сил убеждали: они истинные, они существуют на самом деле. Святой Павел пришел сюда, в Эфес, чтобы сообщить здешним людям, что Артемида – ненастоящая богиня [39], что на самом деле ее не существует, она всего лишь творение рук человеческих. Он стоял где-то примерно здесь, в этом самом театре, неторопливо размышляла Джиллиан, этот реально существовавший человек, провинциал, сующий нос не в свои дела. Стоял со своим посланием на том же самом месте, где сейчас стояла она. Она вдруг обнаружила, что ей трудно поверить в это: Святой Павел всегда казался каким-то картонным в сравнении с Дионисом, Ахиллесом, Приамом, с которыми она познакомилась чуть позже. Однако же он действительно приходил сюда, пылая праведным гневом и клеймя рукотворных богов. Он тогда переменил этот мир. Он был сперва одним из гонителей и его ослепил чудесный свет по дороге в Дамаск (в тот миг он переставал быть картонным, ибо волшебный свет поглотил его), а потом он стал проповедовать веру в нового бога, которого еще не знал – по крайней мере, в Его человеческом воплощении. В Эфесе его проповеди популярностью не пользовались, зато разгневали Деметриуса, серебряных дел мастера, который изготавливал серебряные раки для святых. И Деметриус поднял жителей Эфеса против святого, который утверждал: «Не являются те боги богами, что сделаны руками человека», и Деметриус сказал согражданам, что этот чужеземец не только ни в грош не ставит их мастерство, но также утверждает, что храм великой богини Дианы должен быть презираем всеми и разрушен – богини, которой поклоняется, которую боготворит вся Азия!

И, услышав это, они исполнились гнева и выкрикивали громко: «Славься, великая Диана Эфесская!»

И когда поймали Гая и Аристарха, жителей Македонии, спутников Павла в его странствованиях, то весь город, казалось, собрался в этом театре.

И там в течение двух часов они продолжали возмущенно кричать: «Славься, великая Диана Эфесская!».

И, не выдержав рева толпы, Павел покинул город Эфес и направился в Македонию.

Так сердитый апостол был повержен эфесскими купцами и их могущественной богиней.

– А вы знаете, – сказала Лейла Дорук, – что ваша Дева Мария потом поселилась здесь? Здесь она и умерла. Это, правда, не совсем точно, как не совсем точно и то, что Гомер родился в Измире, однако говорят, что это именно так. Ее дом был обнаружен в девятнадцатом веке благодаря одной болезненной немецкой даме, которая увидела его в своих пророческих снах, и этот дом, и эти холмы, а когда отправились посмотреть и проверить, то дом действительно оказался там. По крайней мере, так принято считать. Мы называем его Папайя Капулу; там также есть христианская церковь. Говорят, Мария прибыла сюда вместе с Иоанном, а потом умерла здесь.

Однажды в ночном клубе Стамбула Джиллиан испытала глубокое потрясение, не сразу поняв его причину, – она обнаружила одну из этих размалеванных нежно розовых и нежно-голубых Дев Марий «в натуральную величину» в числе прочих «украшений» – не то вешалка для шляп, не то немая официантка; точно так же в соответствующем западном клубе можно обнаружить многорукую индуистскую богиню или пластмассовую Венеру. И вдруг на месте этой куклы Джиллиан увидела настоящую Марию, растерянную старую женщину со ссохшимся бесполезным чревом и пустым взглядом – ведь ее сын был жестоко, с садистской медлительностью замучен у нее на глазах; и теперь шаркающей походкой бродила она по улицам Эфеса, тихо ожидая, когда к ней придет смерть. И та наконец пришла. Только тогда, после всего этого, уже после своей смерти старая женщина, существовавшая в действительности старая женщина превратилась в Богоматерь, в Царицу Небесную. Джиллиан вдруг почувствовала каждый дюйм собственной дряблой и увядающей кожи и вспомнила о каменных глазах той богини, о ее грозном достоинстве, о ее двусмысленных пышных грудях, а может, ожерелье из отрезанных мужских яичек или целехоньких куриных яиц, обвившем шею богини в момент ее торжества, и поняла, что реальна эта богиня или нет, но она действительно существовала и будет существовать – и там, в буду щем, останется куда более живой, энергичной и бесконечно более могущественной, чем она, Джиллиан Перхольт, сейчас; и эта богиня будет стоять здесь и перед ее детьми, и перед детьми Орхана, и перед детьми их детей и по-прежнему улыбаться, когда и она, и Орхан давно уже станут прахом, распадутся на атомы.