Питер Абрахамс - Живущие в ночи. Чрезвычайное положение

— До следующего раза?

— Не думаю, чтобы это повторилось.

— Какая тут, к черту, может быть гарантия! — Эйб отвернулся и снова уставился на огонь. — Пора бы тебе уже зарубить на носу, что сентиментальность — особенно такая болезненная, как у тебя, — всегда приводит к несчастьям.

Эндрю перешел в глухую защиту.

— То, что ты называешь сентиментальностью, может стать большой силой. Посмотри, как она воодушевляет белых, живущих в Африке.

— Положение требует объективной оценки, а не бездумных мальчишеских выходок.

— Настает момент, Эйб, когда человек больше уже не в силах выносить несправедливость.

— Ах, вот оно что! И тогда этот человек раздает брошюры в Ланге и устраивает мятеж. — Эйб обернулся к нему, губы его тряслись от ярости. — У тебя снова приступ буйного помешательства? Неужели ты не сознаешь, как велика твоя ответственность?

— Я прекрасно понимаю последствия своего поступка.

— Это не помешало тебе совершить его.

— Нет. Этим способом я выразил свой протест против «сарацинов», автоматов, угроз и произвола.

— Но пойми же, ради всего святого, что могли погибнуть сотни людей, этих полицейских могли растерзать.

— А тебе не кажется, что в этом была бы некая справедливость?

— Что?

— Разве они не заслужили такой участи?

— Нет, решительно нет! Мы боремся с несправедливостью, а не с людьми в мундирах!

— К дьяволу это все, Эйб; перестань быть идеалистом. Ты обвиняешь меня в сентиментальности, но впадаешь в еще худшую сентиментальность. Полицейские — орудие власти. Они неотделимы от политики.

— Ты говоришь, как Джастин и вся его братия. Когда вы наконец поймете, что с ненавистью нельзя бороться еще более лютой ненавистью?

— А чем же прикажешь с ней бороться? Любовью? Изливать любовь на своих поработителей? Покинь свою башню из слоновой кости, выйди из дурацкого рая.

Эндрю отыскал сигарету и закурил. Руфь переводила озадаченный взгляд с одного на другого. Альтман смотрел на пламя.

— С расизмом не борются расизмом.

— Согласен.

— Мы должны пользоваться лучшим идеологическим оружием. Расизму можно противопоставить лишь антирасизм. Мы должны разоблачить, а затем похоронить миф о расах. Взгляни на это дело с точки зрения человека, свободного от расовых предрассудков. Нельзя осуждать человека за то, что его кожа черная, белая или смуглая. Нельзя ненавидеть белого кондуктора в автобусе или младшего приказчика в лавке только потому, что у них другая кожа, чем у нас. Они, как и мы, жертвы общественных условий.

— Какой же ты идеалист, Эйб! Значит, по-твоему, мы должны научиться ценить и понимать систему расового угнетения?

— Ценить, разумеется, нет, а понимать — обязательно. Мы можем бороться только с тем, что понимаем, и пользоваться более совершенным идеологическим оружием. Мы должны научиться понимать африканцев и белых. Прости за банальность, но, пока мы не будем смотреть на всех, как прежде всего на людей, нашей позиции не найти морального оправдания. Мы должны поднять всех до уровня своего сознания и ни в коем случае не довольствоваться меньшим.

— И как же это сделать?

— Что?

— Поднять всех до уровня своего сознания?

— Конечно, не показной шумихой. Сопротивлением и решительной борьбой против всех форм дискриминации и несправедливости по мере своих возможностей.

— Индивидуально или организованно?

— Обоими способами.

— Но ты ведь не захотел присоединиться к какой-нибудь организации?

— Нет, потому что почти все они заражены расизмом. Пойми же, что я не черный и не цветной. Я — южноафриканец. К тому же одни организации не могут сплотить тысячи мужчин и женщин так крепко, чтобы они могли бросить вызов государству, охраняемому смертоносным оружием. Тут требуются более мощные движущие силы. Чтобы решить, правильна или неверна политика правительства, надо проанализировать принципы, лежащие в ее основе, и проверить результаты. Нельзя согласиться с узаконенным сепаратизмом, ибо он разрывает связи, существующие в нашем обществе, а это приводит, как мы видели, к шарпевилям и лангам. Агитаторы были бы бессильны, если бы имели дело с благоденствующим, процветающим народом.

Эйб поднялся и налил себе бокал. Эндрю смотрел на него насмешливо.

— Стало быть, ты предлагаешь метать в «сарацины» философские бомбы и пускать в ход против автоматов диалектические мортиры?

— Неужели сопротивление произволу аморально и не имеет оправдания?

— Почему-то вы всегда отрицаете сражение в сфере идей; но для всего, что мы делаем, должно быть моральное оправдание, или битва проиграна еще до ее начала.

— Это зависит от формы сопротивления. Не преуменьшайте могущество идей — вот к чему я призываю. В них заключается наше превосходство. Идею не запрятать в тюрьму. Не запретить на пять лет. Ее не подавить «-сарацинами» и тапками.

— Много ли угнетенных в Южной Африке в состоянии оценить твои аргументы? Неужели ты впрямь думаешь, будто они могли бы отправиться из локаций в Кейптаун, вдохновленные идеалами «отсутствия расовых предрассудков»?

— Да. Если они двинутся — в поход на Кейптаун как черные, чтобы противопоставить себя цветным, их постигнет неудача. Но если они выступят за освобождение всех южноафриканцев, их ожидает в конечном счете победа. Мы знаем, что белый расизм обречен, но и черный расизм обречен. Дискриминация в этой стране зиждется, как утверждают иные, не на отсталости, нецивилизованности или невежестве. Она зиждется на расовых предрассудках, и только на них! Поэтому мы должны бороться против расизма.

— Далеко же ты отошел от своих классовых идей!

— Да? Я по-прежнему считаю, что мы живем в классовом обществе, но положение осложняется искусственной кастовой структурой. Мы должны избавиться от узаконенных предрассудков, прежде чем ясно увидим последствия разделения на классы.

— Ты думаешь, что Джастин и Браам оба не искренни?

— Разумеется, искренни, но одной искренности мало. Расист, готовый ценой жизни защищать свои привилегии, вероятно, также искренен. Так что дело не только в искренности, но и в том, чтобы стоять за правое дело.

— И как же мы должны вести эту борьбу? Восседая в удобных креслах или надежно укрывшись в Басутоленде?

— Я ждал, когда ты заговоришь об этом. Взгляни на дело более трезво. Объявлено чрезвычайное положение, и нас разыскивает полиция. Чего мы добьемся, если останемся здесь? Ведь мы бессильны что-нибудь предпринять, а есть множество людей, которые могут оказать и оказывают активную помощь движению; у нас же нет другого выхода, кроме как бессмысленно убегать от полиции или отдать себя в ее руки и оказаться на неопределенное время в тюрьме. Я не политический мазохист. И не хочу гнить в тюрьме без особого смысла. Самое правильное — уехать в Басутоленд. Оттуда мы могли бы перекочевать в Европу и с большей пользой провести свое время, устроившись в аспирантуру какого-нибудь университета. Если хочешь, можешь назвать это бегством. Но мы абсолютно ничего не достигнем, оставшись здесь.

— Знаешь ли, Эйб, всю свою жизнь я спасался бегством. Я удрал из Шестого квартала. Удрал в ту ночь, когда умерла мать. Удрал из дома Мириам. И затем удирал от особого отделения. И вот я прячусь возле Лотосовой реки, как заурядный уголовник. Может быть, я убегал от самого себя. Но с этим покончено. Я твердо намерен остаться. И я не знаю, зачем ты читаешь мне проповедь об антирасизме. Я всегда соглашался почти со всем, что ты говорил. Но я все еще сохраняю за собой право не отказываться от борьбы с любым проявлением расизма, и поэтому я останусь здесь и не убегу в Басутоленд или Европу. Я буду бороться вместе с другими людьми всегда и повсюду, лишь бы наши взгляды совпадали. И если начнется новый поход на Кейптаун, я приму в нем участие. Я хочу жить по-своему. Во мне созрело твердое намерение отвергать любое законодательство, которое лишает меня права отправиться, куда я хочу, любить девушку, которую я люблю, и думать то, что я думаю.

— Ты не можешь игнорировать несправедливые законы, Эндрю. Ты должен признать их, а потом уже бороться против них.

— Надежно укрывшись в Басутоленде?

— Да, если здесь у нас связаны руки. Я отлично сознаю, что, оставшись здесь, я буду создавать лишь опасность для других.

— Ты сам не подозреваешь, как ты прав. Бесполезно продолжать этот опор, Эйб. Поезжай в свой Басутоленд, а я остаюсь. Если меня схватят, то только по случайности.

— Ты окончательно свихнулся, — еще раз повторил Эйб; черты его были искажены гневом.

— В самом деле? А тысячи людей, которые добровольно сели в тюрьму во время кампании протеста, они тоже свихнулись? Неужели свихнулись и тысячи людей, которых посадили за уничтожение своих пропусков? И Джастин, по-твоему, свихнулся? Стало быть, и я сумасшедший. Пусть меня забирают, если хотят.