Дафна дю Морье - Голодная гора

– Это уже третье поколение моей семьи, – сказал Генри, – где детей воспитывает один из родителей. Вы потеряли Хэла, я потерял Кэтрин, а моя мать потеряла своего мужа, когда он был всего на несколько лет старше, чем Хэл. Вы увидите, как это трудно для того, кто остался.

– Я с вами согласна, – сказала Джинни. – Это будет нелегко. Но я люблю Джона-Генри и я не боюсь.

Он отвернулся от нее, устремив взгляд на портрет Кэтрин. Потом, очень медленно, сунул руку в жилетный карман и достал оттуда маленький круглый кожаный футляр. С минуту подержал его в руке, а потом, щелкнув замком, открыл крышку. Из футляра он достал миниатюрную копию портрета, висящего на стене. Сходство было передано очень удачно, хотя краски местами смазались, а волосы были светлее, чем на оригинале.

– Я никогда никому его не показывал, – сказал Генри, – и впредь никому не покажу. Эту копию сделал для меня Хэл, когда был мальчиком…

Он подарил мне ее в тот вечер, когда я привез в Лондон Аделину, и мне кажется, что я его так и не поблагодарил. Понимаете, мы оба немного стеснялись друг друга, боялись показать свои чувства.

Джинни подержала миниатюру в руках, а потом вернула ее Генри. Он аккуратно положил ее обратно в футляр, а футляр спрятал в карман.

– Я ношу ее при себе вот уже двадцать один год, – сказал он, – но Аделина никогда у меня ее не видела.

Тень улыбки скользнула по его губам, и Джинни на мгновение увидела веселого смеющегося Генри, такого, каким он был раньше, когда в студенческие времена стоял рядом с ее отцом, позируя фотографу.

– Вы никому об этом не скажете? – спросил он.

Джинни покачала головой.

Он снова повернулся, выглянул в окно на травянистый склон, спускающийся к заливу. Солнце упало на узкий коврик у него под ногами, и мириады пылинок закружились в его луче.

– Вам повезло с родителями, – сказал Генри. – Хариет и Том позаботятся о вас и Джоне-Генри, и вы не будете одиноки. Разумеется, то содержание, которое получал Хэл, автоматически переходит к вам, вы это понимаете. А когда я умру, как я уже сказал, все перейдет к мальчику. – Он с сомнением посмотрел на маленькую серьезную фигурку в зеленом бархатном костюмчике. – Опустевший дом, тяжелый груз сомнений и мечтаний – это не очень-то завидное наследство, – сказал он.

Джон-Генри прислонился к коленям матери и потянул ее за руку, давая понять, что ему хочется домой. Мальчику не очень нравился этот чужой дядя, который смотрел на него с жалостью, и ему хотелось поскорее вернуться к диде, где все было знакомо и понятно.

– Кажется, я ему уже надоел, – сказал Генри с улыбкой. – Ладно, молодой человек, я больше вас не задерживаю. Мне и самому пора ехать.

Вместе с ними он вышел в холл. Багаж уже убрали внутрь кареты, возле открытой дверцы стоял камердинер, держа в руке шляпу.

– Никогда не следует возвращаться назад в прошлое, – сказал Генри. – Смотрите вперед и только вперед, если это возможно.

Он окинул взглядом дом, закрытые ставнями окна нового крыла, железный балкончик над входной дверью. Затем пожал руку Джинни и слегка потрепал по головке Джона-Генри. Сел в карету, камердинер захлопнул дверцу и взгромоздился на козлы рядом с кучером.

– Скажите за меня «до свидания» Тому и вашей матушке, – сказал Генри. – Я с ними больше не увижусь. Спросите Тома, помнит ли он фразу, которую сказал мне лет тридцать тому назад: «Лучше быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики»? Беда в том, что доброта умирает и лежит, схороненная в земле. А ум переходит по наследству к следующим поколениям и вырождается.

Он в последний раз посмотрел на каменные стены замка, затем взгляд его скользнул вниз по травянистому склону, на бухту, на остров Дун и на серую массу Голодной Горы. Потом еще раз улыбнулся Джинни.

– Вы ведь не знали мою мать, верно? – сказал он. – Она умерла много лет назад в Ницце.

Последними словами, которые она мне сказала, были: «Не надо быть таким серьезным, мой мальчик, и не надо слишком много думать, это никому еще не приносило пользы». Я не знаю, права она была или нет, но только стоит мне задуматься, как я ощущаю мучительную боль. Вы можете рассказать об этом своему сыну, когда он получит наследство.

Генри отдал приказание кучеру, приподнял, прощаясь, шляпу, и экипаж покатил по аллее. Вскоре он скрылся за деревьями. Когда он въезжал в лес, со всех гнезд, спрятанных в густых ветвях деревьев, тяжело взмыли в небо цапли и с криками полетели над водой в сторону острова Дун.

ЭПИЛОГ

Наследство (1920)

1

Когда Джон-Генри свернул на Куин-стрит, из дверей одного дома вышел часовой.

– Не советую вам идти туда, – сказал он. – Там, в конце улицы, стреляют, и вы можете получить пулю от одного из наших ребят.

Не успел он договорить, как прогрохотала пулеметная очередь, и раздался визг тормозов. Часовой ухмыльнулся.

– У кого-то там неприятности, – сказал он.

В конце улицы они увидели автомобиль, который занесло на тротуар; в опущенном окне машины торчало дуло пулемета, направленного в сторону площади. Три человека, стоявшие на тротуаре, бросились на землю лицом вниз. Из дома выбежал человек и вскочил на подножку автомобиля. В руках у него была винтовка. На улице возле площади появился небольшой отряд солдат, и автомобиль, развернувшись, помчался по переулку. Солдаты открыли огонь по удаляющейся машине, а потом побежали через площадь к высокому зданию почты на углу. Мужчины, лежавшие на тротуаре, поднялись и стали отряхиваться как ни в чем не бывало. Сверху, из окна, раздался визгливый крик женщины, она кого-то звала. Часы на церковной башне пробили пять. Джон-Генри закурил сигарету и с улыбкой обратился к солдату:

– Можно было бы предположить, что после четырех с половиной лет войны людям надоест стрелять друг в друга.

Солдат достал из-за уха недокуренную сигарету и попросил спичку, чтобы закурить.

– Ну, про наши края этого не скажешь, – отозвался он. – Любому из этих ребят ничего не стоит всадить нож в брюхо своему лучшему другу, если вдруг придет охота, зато потом он явится на похороны с цветочками.

Джон-Генри рассмеялся и отбросил спичку.

– Это нечестно, – сказал он. – Я ведь тоже здешний, однако у меня никогда не было желания кого-нибудь убить.

Он пошел дальше по улице по направлению к площади, где только что была перестрелка. Во многих домах окна были разбиты, однако это случилось не при сегодняшней стычке, а еще несколько недель тому назад. Солдат на площади уже не было, если не считать поста возле полицейского участка. На тротуаре какой-то молодой парень разговаривал с женщиной. У него было худое озлобленное лицо. Руки он глубоко засунул в карманы.

– Они убили Микки Фаррена, – говорил он женщине, но, заметив проходившего мимо Джона-Генри, замолчал, глядя на носки своих башмаков.

Они пошли прочь, и Джону-Генри показалось, что на улицах стало пусто и на удивление тихо. По другую сторону площади, в ее дальнем конце, виднелись остатки баррикады, валялись обрывки колючей проволоки. Несмотря на ясное небо, вдруг брызнул дождь и тут же перестал. Вдалеке раздался гудок парохода, глубокий и звучный, на него отозвался резкий свисток буксира. Джон-Генри думал о словах часового: «Любому из этих ребят ничего не стоит всадить нож в брюхо своему лучшему другу, если придет охота, зато потом он явится на похороны с цветочками». Наверное, так оно и есть, и все-таки…

Перед его внутренним взором встали лица из далекого прошлого. Милый «дидя», его большие глубоко посаженные глаза, согбенные плечи, седые волосы; вот он идет по рыночной площади в Дунхейвене, и старушка в лавке обращает к нему залитое слезами лицо, призывая на него благословение всех святых. Ведь это он в свое время нашел работу для ее сына, и она всегда это помнила. Бабушка, маленькая, веселая, суетливая; как она забавно снимала сливки с молока – раковиной! Он помнил, как получил от нее оплеуху за то, что решил пощекотать метелкой для стряхивания пыли ноги у девушки-судомойки, когда та поднималась по лестнице. Пэтси, исполнявший должность садовника по рабочим дням и кучера по субботам и воскресеньям, который рассказывал ему разные легенды о феях, обитающих на Голодной Горе, и о злых эльфах, которые в старые времена жили под землей и напускали порчу на шахтеров. Пэтси, верно, не знал, как и нож-то держать в руке, разве что нужно было выстрогать палочку или заколоть свинью. А может быть, если умеешь заколоть свинью, то можно и…

В этой части города все было как обычно; когда он свернул на улицу, где в маленькой квартирке жила его тетушка Лизет, и увидел ребенка, который катил обруч в саду напротив, казалось, было просто смешно думать о давешнем автомобиле, который занесло на тротуар на Куин-стрит, о пулеметной очереди и о той горечи, с которой молодой парень на тротуаре сказал: «Они убили Микки Фаррена…»

Он нажал на кнопку, возле которой стоял номер пять, и поднялся по лестнице в маленькую, заставленную мебелью гостиную, где тетушка Лизет проводила все свое время – она вязала крючком образцы кружев, которые потом продавались для слепых детей. Это странное хобби, которому она предавалась со страстью, имело, вероятно, истоком подсознательное чувство жалости, которое она испытывала, вспоминая о своем несчастливом детстве, когда нелюбимая и заброшенная хромая девочка росла при недоброй мачехе. Когда Джон-Генри вошел в комнату, она с приветливой улыбкой встала ему навстречу со своего кресла. Ее смуглое лицо имело желтоватый оттенок, а глаза под очками непрерывно моргали.