Лев Успенский - Пулковский меридиан

Женька надулся. Что до Вовочки, то, как говорится, невозможно было описать его отчаяние.

Однако делать нечего. Они облазили всю окрестность на добрые полкилометра кругом: ничего нигде! Рубашка шоссе была каменной и пыльной; обочины — сухими, твердо убитыми. Следы, — а в том числе и таинственный ижицеобраеный след сломанной подковки, — исчезли безнадежно и окончательно. Сложная игра кончилась, не успев развернуться.

Разочарованные, ребята попрощались с Оскаром: Оскару Крузе надо было возвращаться к старику гнать лошадей к дому. Приуныв, они прошли мимо буддийского храма, вышли на Новодеревенскую набережную. Женя отсюда решил направиться прямо на квартиру Крузе, где они оставили велосипеды. Вовочке пришла в голову мысль, раз уж он попал на Петроградскую, зайти на Песочную улицу к тете Лизе Трейфельд: из всей семьи Трейфельдов он любил только ее и дядю Колю…

Выбравшись на прекрасный, как всегда зеленый и нарядный, Каменноостровский, они расстались. Женька пошел через Карповский — тогда еще деревянный — мостик, на Геслеровский; Вова свернул в подворотню высокого углового дома. По черной лестнице с выбитыми стеклами он поднялся на третий этаж, постучал у знакомой двери. Веселый голос тети Лизы спросил изнутри:

— Кто там? Вовочка! — радостно воскликнула она, тотчас же открывая. — Миленький! Иди скорее! Знаешь, какая у нас радость! Ведь дядя Коля приехал… Ты послушай только, что он рассказывает, какой ужас. Он в плену был, едва-едва бежал…

Она стояла посреди огромной кухни, маленькая, немного больше самого Вовочки, оживленная, с пышно вьющимися вокруг головы пушистыми белыми волосами. На ней был, поверх платья, забавный белый фартучек. Она что-то готовила: на плите шипела сковородка. Груда книг лежала на полу возле топки.

— Иди, иди в столовую! — сказала тетя Лиза, целуя Вовку в лоб, в губы, в нос. — Поговорите! А я — блины пеку. Он мне всего привез: и дрожжей, и соли, и масла постного. Всего…

Вова очень любил шумную, веселую, совсем еще молоденькую тетку. Все же он слегка сконфузился: давно не видались! Немного насупясь, он прошел в столовую.

Николай Трейфельд сидел в кресле возле окна-фонарика. Кресло это, повидимому, недавно перетащили сюда: место ему было в кабинете. Задрав на ручку другого такого же кресла стройные ноги в высоких, новеньких, аккуратных, сильно начищенных офицерских сапогах, он, закрывшись до лба, читал газету. Вовкины шаги оторвали его от чтения.

— А! Сиукс! Оджибуэй! Красный волк! — насмешливо, как всегда, произнес он. — Здравствуй! Ну, как скальпы бесчисленных врагов? Вот с меня, брат, так действительно чуть скальпа не сняли. Бледнолицые. Белые. Самые настоящие белые. С меня, с краснокожего. Вот это, брат — да! Садись расскажу. Это тебе не Фенимор Купер.

Да, Вова Гамалей очень любил и веселого, добродушного, а главное — военного! — Николая Трейфельда. Может быть, в другом случае он бы поведал о том, что сегодня с ним случилось. Тогда об этом узнали бы взрослые и, вероятно, все пошло бы в дальнейшем совершенно иначе. Но теперь он и подумать не мог заговорить о таких пустяках. С благоговением он сел против дяди Коли, у самых его ног. Дядя Коля отложил газету небрежно в сторону.

Дядя Коля бежал из плена! Разве можно было теперь ему рассказывать, как глупо он, Вовка, «следопытствовал» сегодня? — Ну, дядя Коля! — Ну, а? — умоляюще попросил он.

Из кухни донеслось звонкое пение. Тетя Лиза бурно пекла блины.

Глава XXV

КОГДА ЛЕТО НА ИСХОДЕ

Если историк, живущий сегодня, захочет поведать миру о вечнопамятных событиях второй половины девятнадцатого года, на его пути встретится целый ряд трудностей. В чем же заключаются они?

Вслед за тяжелым поражением войск генерала Родзянки, вслед за Красной Горкой и Видлицей, на Питерском фронте наступило короткое затишье. Однако несколько недель спустя, с приближением осени, за горизонтом и здесь начали погромыхивать новые раскаты военного грома.

Все знают: конец того года принес молодой стране еще одну победу, притом — чрезвычайную. Великий народ, ведомый великой партией, сумел одержать ее сразу повсюду: на севере, юге, востоке и западе.

Рядом точно нацеленных и с неслыханной энергией нанесенных ударов была в клочья разорвана хитроумная паутина заговоров, подкупов, насилий, интриг. А ведь ее нити, ссученные из золота, свинца, крови и грязи, тянулись далеко за границы России.

Они вели в темноватые кабинеты Лондона, туда, где утренний морской туман ползет в приоткрытые окна, мешаясь с угольной копотью.

Они проползали сквозь прокуренные бюро парижских министерств, душный воздух которых в это время года кажется смесью крепких духов, человеческого пота и гари бесчисленных жаровен — внизу у подъездов уличные торговцы жарят на них каштаны.

Ныряли они и в волны Атлантического океана, чтобы вынырнуть из них неведомо где, там, за его шумным простором…

И вот, все это лопнуло, разлетелось в прах… Как и почему?

Победа пришла. Но ведь только в сказках она слетает с высоких небес сама собой, звеня медными крыльями. В настоящей жизни ее выковывают люди-борцы. Ее готовят, ее завоевывают.

Разумеется, так было и в тот раз и, в частности, под Петроградом. Однако, наткнувшись на эту мысль, историк, пишущий о том времени, непременно отложит в смущении свое перо в сторону и глубоко задумается. Да, да, верно… Но — как именно? Ясно, ответить на этот вопрос очень нелегко.

Трудность в том, что условия борьбы в 19 году по обе стороны фронта сложились очень своеобразно: так своеобразно они, возможно, не складывались больше никогда и нигде. И проследить за их взаимодействием удается далеко не сразу. Судите сами, в чем причина этих трудностей.

Прижатый за лето к границе союзной ему белой Эстонии, враг ни на миг и ни на йоту не утратил надежды. Не потеряв часа после поражения, он тотчас же начал лихорадочную подготовку к новому рывку, так сказать, ко второму туру матча. Благо, его не добили.

Вцепившись зубами и когтями в последний клочок оставшейся у него русской земли, в десяток волостей Ямбургского, Гдовского и Лужского уездов, он начал перевооружаться, реорганизовывать военные силы, обеспечивать всем необходимым тыл.

Планы его были довольно реальными благодаря удивительному курьезу. «Государство», разместившееся в пределах трех русских уездов, имело тыл, простиравшийся на два полушария земли. Родзянку снабжали склады, расположенные у Марселя и Лиона, на берегах Па-де-Калэ и Средиземного моря. Его векселя оплачивали банкирские дома Британских островов, его равно готовы были питать стальные короли Северной Америки и гасиендадо Калифорнии: все их богатство было к услугам его высокопревосходительства генерала Юденича и его штаба.

Капиталисты Англии, Франции, Соединенных Штатов, как алхимики, вырастили в этой трехуездной баночке отвратительного гомункулюса, гаденыша, маленького и чахлого, но бесконечно злого. Он вцепился в могучее тело России, как мерзкий, почти незаметный клещ. Но ведь от укуса клеща нередко погибают самые сильные и мужественные люди.

Сейчас этот, искусственно вызванный к жизни, злой паразит набирал силы для такого злобного укуса.

В то же время по другую сторону фронта, там, в Петрограде и его окрестностях, в штабах Седьмой армии, в обывательской толще питерского населения опять начала возрождаться ползучая мерзость измены. Видно, не все очаги болезни выжег каленый нож июньских дней! Кадеты и меньшевики, эсеры и анархисты, оглядываясь, уже выползали из хитро укрытых щелей, принюхивались к мутному воздуху вокруг и начинали заново, петля за петлей, плести еще более тщательно замаскированную на этот раз сеть.

Предатели действовали теперь еще более осторожно и осмотрительно, чем летом. Им благоприятствовали два обстоятельства.

Во-первых, в Петрограде сумел удержаться на своем высоком посту чемпион двурушничества, самый, быть может, грязный из врагов революции, Зиновьев. Во-вторых, партия вынуждена была отозвать своих доверенных лиц из города на Неве на запад и на юг, туда, где к этим дням положение стало еще более опасным.

Поэтому, ничем не выдавая себя, тщательно играя роли либо убежденных и неколебимых коммунистов, либо, по крайней мере, лойяльных и верных сторонников Советской власти, предатели начали снова разрушать все то, что было построено и закреплено летом, и прежде всего исподволь, понемногу, но неуклонно развращать армию и флот.

Опять, как весной, расшаталось снабжение важнейшего из всех, Нарвского участка фронта. Опять полураздетые бойцы и командиры не получали даже своего скромного пайка. Запасы снарядов и патронов таяли и не пополнялись. Хлеб, табак, мясо, сахар, консервы — все это если и поступало, то с величайшими задержками и перебоями, надрывавшими солдатское терпенье…