Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

сюда, гляди ноги, погляди в зубы… Не копыта, а кочерыжки! Ну, гляди сюда, ты гляди на коня!

Ты слухай меня, ты постой, ты слухай, что я тебе говорю! Ты гляди, как бегить, ты слухай, снимай шапку и молись – давай пять!..

Цыган чисто осатанел, бегал с лошадью, хлестал ее по болячке на хребту, тыкал кнутовищем в немощные глаза, а она только подпрыгивала от боли, да из-под хвоста навоз высыпала от ужаса.

А рядом два другие цыгана били по спине и уговаривали моего Серегу:

– Ну, давай петушка! Слухай, – я тебя люблю, дай петушка.

И снимали шапчонку с него и крестили его, поворачивая к местному кафедральному собору. Потом опять надевали шапку на разбитую думой и нуждой Серегину голову и расходились, как два свекора.

Потом опять ворочались, колотили руки, плакали и клялись, обнимались, молились, вынимали деньги (это Серега, а цыган уже и сдачу приготовил) и опять прятали, снова кляли друг друга и еще пуще ругались.

– Ты ступай к жеребцу еморой лечить, гнида плешивая! Ты хоть на поводок дай, сука склизкая, морда облупленная!..

– Ай и жулик, ай и народ! Что за народ! Да на тебе все – на! Ты готов усего человека слопать! – бормотал добрый Серега и платил деньги за серого сонного мерина.

Я по чести предупреждал Серегу – мерин не гож в дальнюю дорогу, но Серега почел приобрести мерина в знак решения и неотложной срочности объехать на нем дальние страны.

И мы тронулись на мерине пока что в свою деревню. Угромоздились мы оба верхом, но, съехав с площади, мерин засопел, устал и прекратил дальнейший шаг. Тогда я слез, выдернул кол из ближайшего плетня и начал слегка лупить мерина. Мерин двинулся, Серега обрадовался, я опустил кол и пошел сзади своим шагом. Но мерин сейчас же остановился. Я опять дал ему почуять кол и так шел все время, неотлучно трудясь. Устав работать, я влез на мерина, а Серега пошел сзади, утруждая мерина колом и добрым словом.

На вторые сутки мы прибыли домой ослабшими. Серега поставил мерина в плетневую огорожу, крытую соломой, и пошел отсыпаться и собираться в дальний путь. Перед этим Серега положил мерину пуда четыре сена и дал резки.

Ночью Серега вышел попоить мерина. Тут ему представилась жуткая картина. Ночь была лунная, блестела роса, гоготали дураки на улице, а мерин стоял на голом дворе в редком частоколе, как привидение в мире приключений.

Оказывается, мерин, съев резку и сено, закусил соломенной крышей сарая и заел все это плетневой огорожей. Мерин не превозмог только кольев, хотя тоже глодал их, тщетно ища в них своего пропитания.

Когда Серега подошел к мерину, тот дремал и не обрадовался хозяину.

Утром Серега пришел ко мне:

– Ну, кум, беда – мерин сарай съел! Должно, сильный черт, на таком только и ехать округ света!..

<1926>

Из генерального сочинения

Демьян Фомич – мастер кожаного ходового устройства*

В день Космы и Дамиана (теперь Индустриала и Карла) он был именинник, потому что был Демьян.

Демьян Фомич сапожничал – старинное занятие. Дратва – стерва – долго его удручала своим наименованием, пока он не притерпелся; только наващивал дратву Демьян Фомич всегда в сердечном остервенении и раздражаясь попусту на ее мертвое тело.

Но делать нечего. Демьян Фомич был чтец и жил по прочтенному в умной книге правилу: «кто начал жить и сказал, не разумея, „а“, тот пусть созиждет свою жизнь так и далее до иты и жицы». И Демьян Фомич стерпивал время и вымалчивал дни, подвигаясь к ижице.

Но пока терпел Демьян Фомич, шея и лицо его покрылись буграми омертвевшей кожи, волосы из рыжекудрых стали белыми, а потом табачного вечного цвета. Тем временем ижица была истреблена большевиками, и Демьян Фомич не мог добиться у знающих людей, какая буква ее заместила. Последняя буква должна быть такой, какая не пишется и не читается: это глагол – мудрое слово, знак конца разума и угасания чувства сердцебиения.

В старинное время Демьян Фомич читал Библию и ужасался: до точности исполнялись означенные события и не было милосердия.

Женат Демьян Фомич был на кухарке Серафиме, худощавой и злостной женщине, двадцать четыре года пилившей душу Демьяна Фомича деревянной пилой, пока в ней не опростоволосилась вся душа и она не увидела, что оба они – нагие, а муж ее уже не отдышится от сквозного тридцатилетнего труда и не изменит ни с какой пышной женщиной.

Городок, в котором стояло жилище Демьяна Фомича, занимал местоположение древнего талдомовского татарского становища. Здесь отсыпались татарские всадники от великой степной скачки перед штурмом Троице-Сергиевской лавры. Оттого на некоторых лицах талдомовских сапожников до сих пор не стерлись древнеазийские черты: у некоторых темен волос, как у индийцев, другие имеют распертые скулья и сжатые глаза, а многие сапожники любят змей, будто они родились в пустыне или на Памире.

Город был ветх, пахнул кожаным хламом, ваксой и мышью, точившей в ночное время кожу по углам. В городке была распространена простуда: сапожники раздевши выбегали в холодную пору в уборные и остужались.

Мокрые поля вокруг города были изредка возделаны, а чаще имели назначение подошвы неба.

Это мне все рассказал Демьян Фомич – его живые слова. Демьяновы предки тут четыреста лет наращивали стаж и квалификацию, так что один из них, Никанор Тесьма, уже делал сафьяновые полусапожки Иоанну Грозному. А другой предок Демьяна Фомича, сбежав из солдат на волгодонские степи, впоследствии чинил сапоги Степану Разину и был помилован единственно из-за своего знаменитого мастерства; он дожил жизнь в Москве, перейдя стариком на валенки.

Были у Демьяна Фомича в родне и латошники, люди ущербного мастерства, в которых ремесло пятисотлетнего племени уставало и временно угасало. В 1812 году, во время нашествия Наполеона и народов Европы, жил дед Демьяна Фомича, по прозвищу Серега Шов, великий мастер и изобретатель пеших скороходов, сподвижник Барклая-де-Толли: один отступал, другой шил сапоги впрок, чтобы было в чем наступать в свое время. Серега Шов говорил будто бы в Москве с Наполеоном:

– Землю обсоюзить восхотели, ваше величество, а она валенок, а не сапог, и вы не сапожник.

Наполеону перевели, и он смеялся:

– Скажите, пока я только снимаю опорки с мира, а когда он будет весь бос, я выучусь быть для него сапожником.

Серега Шов умер в 1831 году в Марселе от холеры, где он имел мастерскую морской обуви