Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Загрузили бы новичка срочным и будничным…

Вжился бы зато в ландшафт…

И опять он расставлял дома, примерял их к тому району, где был сад Платона Алексеевича и который он хорошо знал.

Глава XVII

1

Однажды он просидел под скирдой до рассвета. Дождался, когда просветлеет небо, а земля обретет цвет, и поднялся, зная, что ему надо делать. Ему надо в город…

К Ираиде Васильевне он явился совсем рано. Та слушала его, не понимая, глядела пустыми исстрадавшимися глазами, но все же потом села к телефону и, пользуясь связями Платона Алексеевича, выхлопотала для Ратникова разрешение ходить в библиотеку проектного института.

С того утра и начались дни и недели, какие прожил он, одержимый стремлением сделать то, что отмерено было ему на целую жизнь.

Горница вновь была завалена рулонами ватманской бумаги, калькой и миллиметровкой, блокнотами и тетрадями. Он сколотил себе из досок и обшил фанерой чертежный стол — дни и ночи горбился над ним, вдруг бросал все и бежал в город, в проектный институт.

Там дотошно расспрашивал тех, кто проводил изыскания, выведывал у специалистов сведения, какие, казалось бы, не имели отношения к архитектуре, но которые он хотел знать, чтобы застраховать себя от ошибок в отправном, в исходном.

Больше всего его интересовала документация полевых исследований, и он подолгу просиживал над дешифрированными фотосхемами, геологическими картами и профилями, изучал заключения, обобщения и выводы геологов, геодезистов, почвоведов. Старался запомнить, впитать лишь содержание, представить себе в целом характер грунта интересовавшего его района, но бумаги эти, написанные сухим языком, испещренные научными терминами, порой поднимали в нем что-то ненужное, то, что будило глубоко сидевшую боль и отвлекало.

«В лесах, примыкающих к юго-западным окраинам города, — читал он, — напластования в целом образованы меловыми и четвертичными отложениями. Меловые отложения представлены нижним отделом, его вятским ярусом, размытым в дочетвертичные и раннечетвертичные времена. В литологическом составе пород отличаются глины, алевриты, пески мелкие. На размытой поверхности меловых пластов лежат осадочные толщи водно-ледниковых, аллювиальных, озерных, болотных отложений окско-днепровского времени, покрытых плащом нерасчлененного комплекса перигляциальной зоны Валдайского оледенения…»

Он отрывался от бумаг, сидел какое-то время, вперив взгляд в одну точку.

Тысячелетия… Всепоглощающие, бездушные — им нет никакого дела до человека, а человек стремится познать их тайны, в их глубины лезет. Все-то понимает человек, только себя самого постичь не может. Иначе зачем бы ему было создавать силы разрушения?..

Ратникову вспомнился воркующий голос женщины: «И петушок спит, и киска спит, и Андрейка спать ляжет…» Неужто придет время, когда не слышны будут в ночи такие голоса? Неужто не смогут договориться подобру люди, и ахнет космический взрыв, и разнесет в пыль, и развеет в пространстве то, что именуется гордо Землей?!

Зачем же тогда все усилия Ратникова? Его страдания? Зачем? И как совместить возможность такого исхода со всем тем, о чем мечтает извечно, к чему стремится, чего добивается человек?!

Мысли выстраивались в логическую череду, и Ратников обрывал себя, не давал мыслям этим идти дальше, туда, где подстерегали его все новые и новые вопросы. Расслабляющие волю вопросы о смысле жизни и смерти, о созидательном и губительном разуме, о безграничности пространства и времени и ограниченности человека. Он понимал, что ему надо безжалостно устранять все, что мешает работе, и опять сосредоточивался весь на бумагах.

2

На внешность свою он больше не обращал внимания. Ходил в костюме, из которого давно вырос, — руки торчали из рукавов, как муляжи; не брился, не подстригался — оброс; исступленно блестевшие, лихорадочные глаза его, темные, длинные волосы, борода, усы в сочетании с иссиня-бледным лицом делали его приметным, и он всем бросался в глаза. Он никого не замечал, не отвечал на вопросы, не связанные с его проектом, лишь кивал, когда с ним здоровались, и замыкался в себе, отгораживался ото всех своими мыслями и неприступным видом нелюдимого человека.

Мать смотрела на него с жалостью. Пыталась вначале заводить разговоры о женитьбе, он хмуро взглядывал, отвечал резко, и она совсем притихла, затаилась в предчувствии беды.

Наведывалась Яковлевна. Ратников не выходил из горницы, слышал, как Яковлевна стучит по полу клюкой:

— Живы тут?

Мать говорила что-то тихо — слов было не разобрать, старухи шептались, но Яковлевна с трудом, видно, сдерживалась, и в горницу опять проникал ее скрипучий голос:

— А чего?! Ну, и нечего!.. Гадай больше… Ратниковы — они все такие, на раскачку тяжелые, а пойдут — не уймешь, не остановишь!..

И опять шептались старухи, и опять прорывался голос Яковлевны:

— Будя, будя! Глазья у страха велики — чего и нет разглядят…

Подослала как-то мать к Ратникову деревенских девушек. Одну из них, ту, что приходила уже звать на свадьбу он сразу узнал, о другой подумал, что видит ее впервые, но она, как близнец, похожа на подругу — такая же плотная, коротконогая — сестра, что ли?..

Явились они, когда солнце ушло наполовину за горизонт и рдяные его лучи тревожно освещали сквозь сирень горницу.

— Мы вас, Сережа, звать пришли на вечерку, — краснея, сказала девушка, которую Ратников видел раньше. — Ой! Сколько тут у вас бумаг!!

Он, не отвечая, глядел на девушек через плечо, их лица залило красным, и глаза их обожгли его такой обидой и укором, что он, испытывая вину перед ними, сказал мягко:

— Спасибо… Некогда мне.

— Магнитофон разладился — поглядели бы…

— Не разбираюсь в магнитофонах.

Вторая девушка так закраснелась, что по голым рукам ее даже проступили красные пятна. Она кинулась вон.

— Приходите если что… — И подруга бросилась следом.

Дважды хлопнула дверь в сенях, стукнула дважды калитка. В горницу заглянула мать:

— Звали?.. Пойдешь? — Наткнулась на его жесткий взгляд: — Ох, сынок!.. Прости меня, старую!..

— Ничего-ничего, — сказал Ратников. Отвернулся и как бы забыл о матери.

3

Дорожил он теперь только временем. С досадой считал всякий раз часы, какие проспал или затратил на дорогу в город и из города.

В институте привыкли к нему. Самого его, никогда не улыбающегося, замкнутого в себе, сосредоточенного на том, что было известно только ему, — его стеснялись и побаивались; над ним, над его странной привычкой вдруг являться, без стеснения отрывать от дел, какими бы важными и срочными они ни были, и требовать заниматься только им, над его способностью вникать с въедливой скрупулезностью в такие мелочи, о каких они и не думали, — над ним посмеивались; и когда он уходил, глядели вслед, пожимая плечами и острословя; но, зная уже по опыту, что от него не отговориться, не отделаться, пока не выведает он все, что ему требуется,