Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

она обнаруживала свою нечистую сущность. И дело совсем не в том, что старость успела ее согнуть, сморщить, высушить, только не тронула быстрые и пытливые глаза: стоит она среди разнотравья, хищно высматривает вокруг и вдруг заговорит громко — так, что лес откликнется эхом:

— Ага! Вот ты где! Ага!.. Аль ты не гребенник? — Протягивает к цветку скрюченные пальцы, шумно обнюхивает и сердито бросает его под ноги. — Тьфу, нечистая сила! Тьфу, окаянное отродье! Тьфу… прости господи…

Погрозит кому-то палкой и снова всматривается в траву. Друзья, затаив дыхание, наблюдают за колдовством. Ваське хочется убежать, но Матвею в этом не признается. Сорвав цветок, старуха бранится не всегда: зальется счастливым смехом, нежно гладит растеньице, потом бережно положит его в подвязанный у пояса мешок. А то и скрипуче запоет от удовольствия:

На покров сваты приезжа-а-али…

От этого пения становилось особенно жутко.

А Полуяниха собирала цветы и всю деревню бескорыстно снабжала целебными травами, иногда присовокупляя подробные наставления («В полнолунье настой примешь — особая польза будет»).

И о ней Васька услыхал от друга целую историю, в которой, может быть, и не все было вымыслом, но цветок медуницы, оказавшийся в тот момент в руках Матвея, попал в рассказ подозрительно легко.

— Может, она вот этот цветок и ищет. Только не синий, а розовый, — начал Матвей. — Не находит, оттого и сердится.

— Зачем он ей?

— Зачем? Вот зачем… Сын у нее, Степан, в войну сапером служил. И занимался одним делом: ставил и убирал мины. Когда фашистов поперли назад, не было этого дела важней: ни солдаты, ни танки не пройдут, пока он не расчистит землю от мин. Ну, война шла к концу, наградили его, и старуха Полуяниха стала его ждать домой. Вот и конец войне, а его нет и нет. А причина была в том, что для саперов война не кончилась. Приходит однажды к генералу старик и говорит: «Сеять пора, а лучшее поле в колхозе пустует, потому что человек ли, скотина ли по нему пройдет — смерть». — «Не беспокойтесь, — говорит генерал, — наш Степан мигом все сделает». И отпускает Степана со стариком.

Большое то поле было. Как у нас за второй фермой. Только воронки от мин на нем, да пырей, да просянка — всю войну там не сеяли. И ни единой приметинки от тех проклятых мин. Задумался Степан. А бабы ждут: время уходит, пахать надо. Да разве Степан сам не знает? Разве не видит, что поле будто стонет, будто голосом просит освободить его от страшной напасти и смертной тоски? Все понимал Степан, да на этот раз не знал, как приступить к делу… И вдруг видит: растет среди овсюга вот такая же медуница, только розовая — недавно распустилась. Удивился: откуда ей быть среди сорного поля? И это еще не диво: слетела с медуницы пчелка и уже садится на другой такой цветок, потом на третий, будто подсказывает саперу, куда смотреть. А он уже приметил: рядками протянулись по полю розовые медуницы. И понял, что неспроста это. Осторожно подкопал землю у цветка — мина!.. Ну, и пошла у него работа. Бабам велел запрягать коров. И все было бы хорошо, и работа шла к концу… Только очень торопился он. Не заметил, как от пахарей отбилась маленькая девчонка. Поднял голову, — а она совсем рядом и уже тянется к медунице, хочет сорвать ее. Вскочил Степан — и к ней… Только в спешке сам не заметил, как наступил на цветок…

— А девчонка та? — нетерпеливо спросил Васька.

— Осталась жива. Ничего ей не сделалось. Только испугалась. Поставили на том месте Степану памятник… А бабка Полуяниха не верит, что он погиб. Думает, что где-то тайно его лечат. Вот и надеется выпытать тайну у медуниц: не укажут ли, в какой стороне находится Степан. А как найдет его, обязательно поставит на ноги сына своими травами…

…А жизнь становилась сложнее и требовательнее той, что выдумывал Матвей, и Васька все реже слышал от него истории.

Уходило детство.

7

Надумала Евдокия определить Матвея в ремесленное училище и таким проверенным способом навсегда пристроить его в городе. Усматривала она в этом житейскую расторопность, поэтому действовала решительно.

И поехал Матвей в город постигать тонкости штукатурного и малярного мастерства.

А Васька остался одолевать десятый класс не потому, что мать считала его недостаточно образованным: рано было непутевого пристраивать к делу.

Через полгода, приехав в город, Евдокия с трудом узнала в вытянувшемся нескладном заморыше своего сына. Большинство деревенских парней слишком быстро схватывают городские привычки, без разбору и почти с восторгом принимая их. Иначе случилось с Матвеем. Не очень строгий режим в училище показался ему казарменным. Но особенно трудно привыкал к сверстникам: в их новых повадках подавлял его грубоватый цинизм. Правда, мастера уже отметили его как очень старательного, ставили в пример остальным, но только мать угадала его великое желание вернуться в деревню: «Плохо тебе? Домой хочешь?» И они заговорили о том, как побыстрее забрать документы, во что переодеться Матвею и не купить ли дешевенький радиоприемник, о котором мечтали давно.

Мать и грустила, и радовалась. А Матвей, снова увидев заснеженные поля, голый притихший лес, столбы домов над избами, улыбался.

Остаток зимы он возился в промасленных внутренностях трактора и ждал весну. Радостной она была, первая трудовая.

Вскоре после возвращения Матвея в деревню произошло событие, которое могло изменить судьбу его самым неожиданным образом.

С вдовьего бугра уже стекли ручьи, но всюду еще были свежи следы распутицы и накопившегося за долгую зиму беспорядка. В огородах жгли прошлогоднюю ботву, и деревня с неделю курилась пахучим тяжелым дымом. Успел поморосить дождь — здесь он часто случается некстати, — но солнце набирало силу, прогревало, сушило, и где-то уже потянулась к нему первая зелень.

В один погожий вечер Матвей не узнал своего двора: кто-то старательно подмел вокруг землянки, подобрал втоптанные в грязь жерди. Даже вечный камень у калитки был перевернут так, что теперь на него было удобно присесть.

Посреди двора стоял человек. Одет он был во все добротное, но, казалось, случайное: в светлом пиджаке, полы которого щегольски схватывала единственная пуговица, в синих армейских брюках, в новых хромовых сапогах. Нездешний облик завершали фетровая шляпа с угловатым от времени изломом и пышные усы.

Нерешительно двинулся навстречу незнакомец. Блеклые глаза его смотрели пристально и тревожно.

— Здравствуй, Матвей… Не признаешь отца своего?

— Узнаю… — безотчетно промолвил парень.

Мигом позднее он подумал о том, что не мог знать своего