Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

— Он приедет осенью. Говорил мне.

— И мне говорил. — Зоя пошмыгала носом, всхлипнула: — Не приедет он осенью.

Сообщение ее поразило Женьку. Но он сразу же усомнился в нем. Раз обещался Виталька, значит, приедет — и все тут. В это ему хотелось верить, и он поверил. Презрительно скривил губы: и зачем Виталька рассказал Зое, что подводником служит? Тайну военную выдал. Женька никогда бы не выдал тайну.

Зоя перестала всхлипывать, но Женька услышал какие-то другие звуки, незнакомые, и оглянулся. Зоя лежала, вытянувшись. Лицо ее было искажено. Она закатила глаза и кусала губы. Одной рукой, до синевы белой, уцепилась в край одеяла, мяла его, комкала, другую тянула к Женьке — рука дрожала, перебирала пальцами.

Женьке сделалось страшно.

— Тр-р-р! — Он повис на вожжах и, когда лошадь стала, метнулся к Зое. Сцепив зубы, Зоя стонала, и он с трудом понял ее просьбу:

— Помоги… слезть…

Неумело помогал он ей сойти, и они вместе съехали с телеги, почти упали на траву, и он опять помогал ей, помогал отползти от дороги за кусты.

Он думал, что Зоя умирает, и давился слезами, и шептал:

— Зоя! Зоенька! Зоенька! — А потом с ужасом глядел в ее налитые болью глаза и шевелящиеся губы и с отчаянием кричал:

— Что?.. Что?!

Догадался наконец: она просила его уйти.

Женька слышал, как, мучаясь, стонала и вскрикивала Зоя. Он, держась за голову, повизгивал и метался вокруг телеги. Долго метался, пока не раздался за кустами дикий, не слыханный Женькой вопль, вслед за этим тяжкий стон, и какой-то совершенно непонятный звук — то ли плач, то ли писк, и опять стон, и что-то похожее на сдавленный смех.

Женька окаменел. Все стихло — бросился к Зое. Увидел сначала на зеленой траве кровь — много крови — и снова застыл. Похолодел. Уж если кровь, столько крови!.. И он провалился во что-то темное — в свое первое потрясение, потому что Зои (с которой он только что разговаривал, которая только что плакала), — Зои уже не было. А вместо нее!.. И как взглянуть? Что делать?

Потом внутри у него что-то колыхнулось: он одновременно услышал тот самый непонятный звук — то ли плач, то ли писк — и увидел жалкую извиняющуюся улыбку Зои.

Звук усилился — раздался надрывный и ликующий детский плач, и если бы Женька мог слушать такое, он бы пришел в восторг от этого крика, возвещающего миру рождение нового человека. Но Женька совсем одурел. Как же так? Только что Зоя умирала, а теперь у нее болезненно-счастливое лицо, только что ничего не было — и вдруг этот плач?! Понятно: кричит ребенок, в кофту свою кутает Зоя ребенка!

Женька не помнил, откуда потом взялись две женщины, как они оттащили его от Зои, суетились, спрашивали зачем-то у Женьки ножик, охали, делали что-то с Зоей там, за кустом, причитая без конца! «Миленькая! Одна, в лесу! Как же это? Мыслимо ли! Миленькая!»

Женщины уложили Зою на телегу, долго шли рядом, говорили, говорили что-то, Зоя слабым голосом повторила несколько раз! «Не надо… Теперь доеду». И женщины отстали, наконец исчезли… А Зоя лежала в душистом сене, откинув голову с искусанными губами, с бледным отрешенным лицом. Лежала, как неживая, и только руки ее были живыми — надежно, бережно прижимали к груди орущий сверток.

Женька ехал в оцепенении. В другое время этот беспричинный детский крик обозлил бы его и он бы с ненавистью думал о плаксе, но сейчас он был поражен появлением у Зои этого младенца, а в глазах все стояла та страшная кровь, и ему было не до вопля ребенка.

Когда ребенок затих, а Зоя пошевелилась, Женька обернулся. Зоя с любопытством и нелепостью вглядывалась в то, что было в свертке.

— А-а, умирают, когда ребенка?.. Когда…

Женька не знал, как спросить, но Зоя поняла его, глядела испуганно.

— Умирают… — Ужаснулась сказанному. Добавила чуть слышно: — Но редко.

Женька съежился:

— Зачем же тогда?..

— Дурачок ты. — И Зоя засмеялась. И смех у нее был тот самый, который нравился Женьке, почему-то волновал его, которым смеялась она, когда приезжал Виталька.

Может, пошутила? Про смерть. Но он сам видел! И ему опять страшно сделалось. Зои могло уже не быть. Она бы уже не смеялась. И… какая бы она была? Одного покойника он видел — мужчина утонул, лежал синий весь. Женьке представились руки Зои, белые до синевы, — комкают, скребут одеяло, тянутся к нему, дрожат. Он рывком обернулся. Зоя улыбалась ему. Смятение охватило Женьку. Все не так в жизни было, как представлялось ему до этого дня. Все не так просто было.

В молчании доехали до поселка, У самого роддома Женька спросил:

— А ты? Ты не умрешь?

Лицо Зои искривилось.

— А я… — Она нервно всхлипнула: — Ведь думала, все уж. Ведь думала… — И заплакала.

Ее приняли женщины в белых, пахнущих остро халатах. Бережно сняли с телеги и унесли на брезентовых носилках.

Женька долго слонялся возле роддома. Цепляясь за наличники, заглядывал в окна. Зою отыскал-таки. Лежала она в угловой палате. Глаза у нее были закрыты, а лицо белое и неподвижное. Ребенка рядом не было. Женька долго и почему-то с уважением смотрел на Зою.

Назад возвращался все той же дорогой, засыпанной желтыми листьями, но не видел ни дороги, ни листьев этих, ни самого леса. Оторопело думал: «Вот это да! Умирают!» А он теперь знал, как страшно это, когда умирают.

Мать накинулась на него с расспросами, он отвечал односложно. Отвез. Не, ничего не случилось. Положили в палату. Нет, ей ничего не надо. Вдруг сказал, что она родила. Его затормошили, закричали на него, но он не мог ничего рассказать толком, и мать бросилась за порог — звонить в роддом.

Женька лежал, уставив глаза в синее, ночное окно, и на этот раз не шептал бездумно: «Вива Куба!» В воображении его переплетались отрывочные видения — черно-белые, цветные. Бородатые солдаты с автоматами и женщины в белых хрустящих халатах, копыта лошадей на желтых шелестящих листьях и искаженное болью лицо Зои, орущий сверток и зеленая трава в крови. А в голову лезли непосильные мысли о «ребенках» и о мертвецах.

Когда захотелось спать и откуда-то с выси, из далекого теплого марева, посыпались на него с искристым звоном осенние, каленые листья, он громко прошептал вдруг: «Вот это да! Умирают, когда ребенка!..» И тут же улыбнулся — уже чему-то другому, и сознание его заволокла колыхающаяся дымка. И видел он счастливые сны в ту синюю ночь и спал, улыбаясь.

Люли, люли, люли

Старик