Узелок Святогора - Ольга Михайловна Ипатова

усилий, стала вытираться жестким вафельным полотенцем, отчего все тело налилось краснотой. Острая радость от ощущения свежести, свободы и чего-то еще неосознанного переполняла ее. Она зажмурила глаза и застыла на помосте, вытянувшись во весь рост…

…Сейчас, стоя в теплом подъезде, она вспоминала это утро с горьким сожалением. Сожалела об утраченном равновесии, о счастье того мгновения, но она не понимала, что именно мучает ее, почему воспоминание о серо-стальном блеске воды среди кустов ивняка, о запахе мятой травы, о едва ощутимом тепле встающего солнца вызвало у нее сейчас чувство утраты? Что опа утратила, она не понимала, но было ей холодно и неуютно, хотя батареи дышали жаром и спину начинало припекать. Она стояла одна в тишине гулкого подъезда, чувствуя себя одинокой и потерянной…

Дни шли своим чередом, и группа школьников во время зимних каникул уехала в Ленинград без нее. Наверно, на этом настояла-таки Антоля Ивановна, чтобы не ронять перед воспитанниками свой авторитет. Огромный Зимний дворец с его анфиладой комнат, где блеск темных полов растворяется в сиянии фарфора, золота и эмали, а сквозь потемневший лак старинных картин пробиваются живые, звучные и словно трепещущие краски знаменитых мастеров, — Зимний дворец с его огромной хрустальной люстрой при входе и толпами бесцеремонных, шумных иностранцев, которые перекликаются через голову гида, — остался за кругом ее теперешного состояния. Еще одна потеря! Кажется, будто ее можно восполнить после. Но нет! Каждое движение души, радость или горе остаются в том единственном пласте времени, которому не повториться. Остаются и откладываются в памяти, как семена, которые сами не знают, когда прорастут. Так отложилось в Вене все, что было в давние, самые ранние времена. Почему никогда не возникало у нее желание обпить кого-то из взрослых, приласкаться к ним? Она не впала. Другие девчонки старались сесть поближе к воспитательнице, взять ее за руку: как собачонки, они терлись возле тех, кто работал в Доме младенца или интернате. Это было понятно — ими двигала могучая жажда быть любимыми, нужными, — но ведь и ей, Вене, хотелось того же. Но причина отчужденности, возможно, была в том, что когда-то, в младенческие годы, она прямо-таки влюбилась в молодую сероглазую медицинскую сестричку. Когда та заходила в группу, Веня упорно называла ее мамой, старалась обнять и ревниво отгоняла остальных детей. Может быть, именно шутки воспитательниц привели к тому, что у медсестры зародилась скрытая неприязнь к замурзанной, нескладной девчушке, которая упрямо пыталась вцепиться в белый халат и измазывала его грязными ладошками? Во всяком случае, однажды, когда Веня добралась до медсестры, занятой разговором, и по своей привычке обхватила ее за ноги, та… машинально оттолкнула малышку. Веня отлетела в сторону и больно ударилась лбом о ножку стола. Увидев кровь, медсестра побелела, бросилась к Вене, попробовала подхватить ее на руки. Напрасно. Веня отчаянно отбивалась, кричала — и так было всякий раз до того времени, пока медсестра не уехала от них.

…Шла весна. Апрель согнал снег с пригорков, растопил его в самых глубоких лесных оврагах, и весенняя вода журчала, размывая русла возле дороги, устремляясь к Городничанке, разбухшей и глубокой, которая бурлила, поднимаясь к самому мостику. Грачи, несметные колонии которых гнездились в старых тополях над речкой, оглушительно галдели с самого утра, как будто не могли нарадоваться возвращению. Над речкой, защищенные от холодных ветров, уже желтели пушистыми сережками вербы.

В тот день Веня вдоволь набегалась с Яной вдоль речки. Последнего урока не было, и всем классом они отправились на Городничанку, сидели там, разморенные весенним солнышком, гонялись друг за другом по лугу, на котором зеленела трава, и топорщились первые желтки одуванчиков. Восьмиклассники жили ожиданием экзаменов, после которых они вступали в самостоятельную, взрослую жизнь. Школы реорганизовывались, сначала воспитанников обещали оставить учиться в девятом классе, а позже было решено выпустить их в этом году. Нужно было решать, куда идти дальше, многие колебались: ремесленные училища, казалось им, не давали твердой уверенности в будущем.

Веня не принимала участия в общих разговорах. Замкнутость ее все возрастала, она явно сторонилась одноклассников, и все были вынуждены оставить ее в покое. Может быть, признанные заводилы класса — Герман и Валерка — все же чувствовали свою вину перед ней, а может, в ее взгляде, прежде бесхитростном и прямом, появилось что-то ожесточенное, непримиримое, что воздвигло стену между нею и остальными. Но в тот день она забыла обо всем — дурачилась с Яной, прыгала через речку так, что промочила туфли, а потом, возвращаясь в интернат, не успела поменять обувь — было комсомольское собрание, и она просидела, поджав под себя ноги в мокрых туфлях и чувствуя, как по телу волнами проходит озноб.

Вечером, когда группа закончила готовить уроки, Ан-толя Ивановна, ласково улыбаясь, сказала:

— До ужина еще полчаса. Мы можем поговорить по душам.

— По душам! — фыркнул Валерка, но тут же осекся под укоризненным взглядом Германа.

— Дайте почитать! — проговорила Катя, тихая, довольно инертная девочка, она было уселась на диван с книгой приключений.

Остальные тоже не выразили особого желания говорить по душам. Все и так знают друг друга как облупленных и уже представляют, кто что собирается делать после школы. Но Герман, как всегда, поддержал воспитательницу:

— Почему бы и не поговорить? Давайте!

Его слово — последнее. Выбив книжку из Катиных рук, к Антоле Ивановне подходит послушная Стася, высоко подняв свою светло-русую голову с толстой косой. Веня, вздохнув, отрывается от рисунка, который только что начала рисовать, прячет его под скатерть возле своего места за рабочим столом.

— Ну что, девочки и мальчики, — начинает воспитательница, улыбаясь, с таким видом, точно сейчас сообщит им какую-то новость. — Вы заканчиваете школу. Вы уже почти взрослые. Давайте поговорим, помечтаем! — Она возвышает голос. — О том, какими вы будете… ну, скажем, через десять лет. Ну что, представили? С кого начнем? Может быть, со Стаси?

— Будет теперь каждого трясти, как грушу! — шепчет Катя, дотрагиваясь до Вениного уха теплыми губами. Она снова держит в руках книгу и время от времени украдкой открывает, как будто хочет хотя бы насладиться самим видом непрочитанных страниц. Веня тоже нетерпеливо посматривает на скатерть, под которой спрятан рисунок.

— Ну, кем будет наша Стася?

Стася молчит, прямо держа головку с пушистыми завитками над крутым лбом. На верхней губе ее — беловатый шрам, нестираемый след автомобильной катастрофы, во время которой погибли родители и маленький братик.

— Доктором! — выпаливает Валерка. — Хирургом!

— Ну что ж, — одобряет Антоля Ивановна. — Стасе это подойдет. Представьте: она в белом халате. Пойдет ей белый халат?

Все соглашаются.