Том 1. Страна счастливых - Ян Леопольдович Ларри

жилетке. Во время разговора на дворе и к делу и не к делу вставляю поминутно:

— Мы, заводские, народ отчаянный! Жизнь у нас рисковая!

Вовочка — гимназист. Он реже теперь бывает во дворе и держится солидно. Однако передо мною Вовочка робеет.

— У нас ведь что? — стараюсь я говорить басом. — У нас зацепит ковшом и — квиты. В момент — пепел из тебя. Литье! С ним не шути! У машины тоже зевать не приходится. В момент — расчавкает. Оттого и пьем мы, как лошади. Без водки нашему брату никак невозможно.

У Вовочки глаза становятся круглыми.

— И мальчики пьют?

— Это когда мальчики… А у нас мальчиков нет. У нас — ребята. У нас есть Федьша, так не смотри, что ему тринадцать лет, — он, брат, любого мужика перепьет. С бабами, конечно балуемся… Спуску не даем!

Мне почему-то нравится показать себя перед Вовочкой хуже, чем я есть. И я оговариваю себя без зазрения совести.

— Башка сегодня трещит. Опохмелиться бы надо, конечно. Однако держусь. Зарок у меня. Месяц держусь, а три дни гуляю. Три целковых вчера просадил.

Вовочка с испугом смотрит на меня широко открытыми глазами, а я цвиркаю слюной и притворно зеваю:

— Шухер вчера затерли в трактире. Что было — хоть убей, не помню, а только Саньша говорит утром: помнишь, грит, как ты вчера ножом стебанул одного? Нет, грю, не помню. Ну грит, твое счастье, что не до смерти, не то было бы делов!

Я круто повертываюсь и, заломив картуз, ору:

Ахти, да охти,

Дыд, на-д ня-я-я-сочке-е!

Покачиваясь из стороны в сторону, я иду к воротам; проходя под окнами дворницкой, распеваю во все горло похабные частушки.

Дворничиха теперь скрывается при моем появлении, а встречая на улице, перебегает на другую сторону.

* * *

Где-то есть хорошая, чистая жизнь, где-то тут же, рядом находится иной мир. Но что я знаю о нем? Он лежит над моей головой этажами, выходя на улицу парадными зеркальными дверями, широкими лестницами, лифтами и коврами.

По весенним звездным вечерам этот мир открывает окна. Веселые огни путаются в тюлевых занавесях. Смех, музыка и девичьи голоса вырываются из окон и уплывают в небо.

После гудка широко открываются ворота завода. Черная, пропахшая мазутом и машинным маслом толпа с ревом выливается на тротуары переулка.

Опорки на ногах звонко шлепают по асфальту. Пыль с мостовых летит в глаза. Я иду усталый, голодный, и злость, как горячий пар, поднимается в одеревяневшую голову.

На заводе меня зовут «художником», и я из кожи лезу вон, чтобы оправдать это званье.

Заметив впереди себя важную барыню с прислугой, я подмигиваю ребятам и выступаю вперед.

Поравнявшись с барыней, я быстро наклоняюсь к земле. Барыня испуганно отскакивает в сторону.

— Успокойтесь, мадамочка! — говорю я. — У меня портянка размоталась…

И улыбаясь, добавляю несколько похабных слов. Барыни и след простыл.

Ребята хохочут.

* * *

Я не знаю, откуда у меня это, но я ненавижу чистых, хорошо одетых. Отец считает их дураками, а я смотрю на них, как на своих врагов. Никто и никогда не учил меня ненависти. Это поднимается откуда-то изнутра, мутит голову, заставляет смотреть прямо и нагло в глаза и, смакуя каждое слово, говорить разные гадости.

И я не один. Сотни таких же, как я, вылетают из завода после гудка и с омерзительной руганью бегут вперед, через каждые два шага устраивая скандалы.

По улице несется предостерегающий крик. Закрываются окна. Девушки вскакивают со скамеек, пугливо скрываются в ворота.

— Фабричные…

— Фабричные…

Где-то есть хорошая, чистая жизнь, и девушки у тюлевых занавесей прижимаются к стройным юношам горячими губами. Музыка играет что-то печальное. И смех девушек благоухает сладкими цветами.

— Эхма! Эй, барынька, гляди, гляди! Штаны потеряла!

Глава VI

Война началась неожиданно.

Теплым июльским вечером улицы внезапно загудели людским нестройным шумом. Подмывающе загремели оркестры. Крики «ура» вспыхнули во всех концах города.

Я выскочил на улицу.

Черная толпа густыми рядами шла в сторону площади.

Впереди шагали люди в поддевках, остриженные в скобку. В руках у них колыхались большие царские портреты.

— Ур-р-р-ра!..

Во всех этажах хлопали окна. Из ворот выбегали люди без фуражек. Тротуары быстро покрылись черной толпой.

— В чем дело?

— У-р-р-ра!..

Человек в поддевке, шагающий впереди, махнул фуражкой.

— Смерть немцам!

— У-р-р-ра!..

Я смешался с толпой.

— Что это? А?

— Война! С немцем воевать будем! — крикнули в рядах несколько голосов.

Сзади запели: «Боже, царя храни». Шагающий рядом со мной чиновник закричал визгливо:

— Умрем за царя и отечество!

Опять прокатилось «ура». Я кричал вместе со всеми, не жалея глотки, радуясь случаю поорать.

* * *

Манифестация затянулась заполночь. Неизвестно откуда появились факелы, освещающие ночь темно-багровым светом. Кого-то подбрасывали вверх. Кто-то и с кем-то целовался.

Я вернулся во двор возбужденным, торопясь поделиться новостями. Заметив кучку людей около дворницкой, я сорвал с головы фуражку и закричал:

— У-р-р-ра!

Крик мой, не подхваченный никем, повис одиноко в воздухе.

— Дура-а-а-а-ак! — передразнил Евдоха.

Все засмеялись.

Это обидное равнодушие задело меня.

Я видел в войне что-то большое, необыкновенное, что должно было встряхнуть постылую жизнь, сделать ее осмысленной, радостной. Что именно должна была принести с собой война, я не знал, но уже сегодняшний крутой поворот жизни, казалось, обещал многое.

Равнодушие двора обескуражило меня.

— Ну? — засмеялся Евдоха. — Чему обрадовался сдуру?

— А плакать мне, что ли?

— Да радоваться нечему! — заметил жестянщик.

Не обращая больше на меня вниманья, он повернулся спиной, продолжая беседу:

— Орут: немца бить. А немца-то не бить надо, а поучиться у него уму-разуму следует. Учиться у немца надо, а не бить его.

Я с удивлением посмотрел на Евдоху. Что он? С ума спятил?

— А если лезет? — спросил я.

— Немец, он зря не полезет! — захихикал жестянщик.

— Сами мы лезем! — сказал Евдоха. — А чего лезем, так и не знаем… Земли, что ли, у нас мало? Вояки-сраки. На своей земле порядков завести не могут, а туда же на чужую зарятся.

— Так тоже нельзя рассуждать! — качает головой дворничиха. — Если мы не будем воевать, немец наше государство заберет.

— А пускай забирает! Может, при немце-то хоть жизнь увидим! Да рази это государство? Позор один, а не государство! Китайцы только и живут хуже нас во всем мире.

— А ты видал? — сердится дворничиха.

— Видать не видал, однако думаю: похабнее нашей жизни во всем свете не сыщешь!..

— Ну, тоже… такие разговоры!

Кое-кто торопливо отходит.

— Ну вас к богу,