Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

Сегодня он уезжает из Окуми. Пусть же судьба сохранит и эту скотину, и эти тополя, орешники, инжирное дерево, и этот двор!

А Арабиа? Привязав Арабиа к столбу, отец чистит его скребницей. Никогда раньше не видел Арзакан, чтобы отец готовил коня для сына.

Со всем мог примириться юноша, но одного не мог себе представить, — как он расстанется с Арабиа? Одна мысль об этом причиняла ему физическую боль. И это не было воображением, — самую настоящую, реально ощутимую боль. Но он тотчас же утешил себя: ведь еще неизвестно, удастся ли ему устроиться в институт.

Огорчало его и то, что он оставляет мать с тираном-отцом.

С такими думами Арзакан выехал на шоссе. Мать старалась держать себя в руках, но по лицу ее катились слезы. И опять показалось Арзакану, что сама старость умоляет его остаться.

Дорогой Арабиа артачился, он не выносил, чтобы вровень с ним шла другая лошадь. Глядя на него, нервничала и лошадь Эшбы. Выйдя из терпения, Арзакан огрел обеих плеткой.

Взглянул на небо и перевел коней на рысь.

Ехал и представлял себе завтрашнюю встречу с Тамар. Не откажется ли она от своего обещания, поедет ли с ним на верховую прогулку? Он ясно представлял себе ее стройную фигуру, движения, речь. Вот только выражение ее лица не в силах был припомнить.

Вспомнил путешествие в Илори, свадьбу Арлана и то мгновение, когда Тамар, взглянув на купол храма, вдруг обнаружила потерю своего креста.

Арзакан схватился за боковой карман. Крест при нем. Как только они приедут в Тбилиси, он его непременно ей вернет. Там совсем другая атмосфера. Тамар острижет волосы, а крест продаст или подарит в музей.

Да, в Тбилиси все будет совсем иначе. И ему казалось, что он уже слышит гул фабрик, рев автомобильных гудков, резкие звонки трамвая…

Наступала ночь. Почернели вершины гор. Туман окутал крепость Сатанджо. Потемнели дороги.

Молчали придорожные леса. И лишь изредка доносился скрип арбы.

Крепко держа поводья, Арзакан выравнивал бег лошадей.

До Ингура оставалось несколько километров.

…Под бревенчатым мостом, перекинутым через приток Ингура, притаились тени двух рыболовов. У одного из них, высокого роста, через плечо перекинут белый башлык.

Человек с башлыком беспокойно ворочался, вставал, снова садился. Затенив ладонью глаза, глядел на запад.

— Слушай, Джото, ты наверняка знаешь, что он сегодня выехал из Окуми?

— Наверняка, дядя Гвандж, клянусь памятью матери! Сегодня я подослал к ним сестру, она видела, как старик чистил Арабиа.

— Но ведь сегодня понедельник, — мы и забыли об этом. Неужели Кац Звамбая позволит своему сыну выехать в понедельник?

Некоторое время молчали.

Джото вытянул удочку, и оба услышали, как с лесы, журча, стекала вода.

Ветер доносил издали скрип запоздалых арб.

— Послушай, Джото, почему так оплошал этот скопец Ломкац Тарба? Как же семеро братьев не смогли укокошить одного змееныша?

— Сестра утром рассказывала: Ломкац, оказывается, был ранен в живот.

— А может, у них патронов не хватило, у этих растяп, а, Джото?

— Патронов-то было вдоволь. Я сам, дядя Гвандж, дал им накануне двадцать пять штук. Но змееныш заполз под машину.

— Откуда, черт возьми, взялась там машина?

— Они же укатывают Окумское шоссе.

— Да проклянет их святой Георгий Илорский! Эти окаянные вечно что-нибудь укатывают, — проворчал Гвандж Апакидзе. И опять зорко поглядел на запад, хрустя пальцами.

Потом сел рядом с Джото, оперся локтями о колени, сжал голову руками.

— Опоил нас этот мерзавец Чамба! Помолчав немного, добавил:

— Если и сегодня увернется от нас сын криворожего, тогда прощай! И Арабиа, и шервашидзевская дочка достанутся ему. Слушай, Джото, говорят, что его вызвали в Тбилиси, чтобы назначить секретарем нашего района. Если это случится, нам с тобой придется распроститься с Окуми. А крестница моя, конечно, выйдет за него замуж…

— Как с ним сладить, дядя Гвандж, когда даже ружей с нами нет? Ведь его, окаянного, на коне и ветер не догонит. А у меня только револьвер.

— Чудак! С ружьями сидеть на шоссе, где проходят сотни людей, арбы, автомобили? При мне и револьвера нет. Мы — мирные удильщики, сидим у моста и удим рыбу… Не в оружии дело, сынок, — иронически добавил Гвандж. — Был же у тебя в руках кинжал на свадьбе Арлана.

Джото Гвасалиа вскочил в гневе.

— Выходит, что ты меня привел сюда ловить головастиков, а, дядя Гвандж? Я в жизни не держал в руках удочки!

— Ты с головастиками не шути. Головастик-то он головастик, а вырастет — щукой станет, да и слопает тебя. А этот сопляк пусть только проедет здесь. Очень нужно мне оружие против него! Уж не принимаешь ли ты меня за Тарба? Таких сопляков я ногтем давил в собственном доме.

Спустя некоторое время Гвандж сказал:

— У тебя зрение острее, парнюга, посмотри-ка, что там.

Джото приподнялся, потом снова припал к земле, схватился за удочку.

— Тсс… — лишь смог он произнести.

— Одна запасная лошадь, на другой он сам, да?

— Одна запасная лошадь, на другой он сам, — повторил Гвасалиа и стиснул рукоять кинжала.

Он горел любопытством узнать, что теперь предпримет Гвандж. Довольно наслышался он про злодеяния и разбойничьи подвиги Гванджа Апакидзе, и все же не мог угадать, каким способом безоружный старик думает справиться с вооруженным Арзаканом? К тому же Арзакан не считался трусом в Окуми.

По деревянному мосту застучали копыта.

Как только всадник поравнялся с удильщиками, Гвандж Апакидзе вскочил, сорвал с себя белый башлык и с необыкновенной быстротой закрутил им в воздухе.

Арзакану показалось, что из-под моста взлетела белая птица, — так фантастически реял во мраке белый башлык. Но он не успел разобраться в этом. Арабиа чудовищным прыжком вынесся вперед, и лошадь Эшбы, шедшая на поводу, сорвала Арзакана с седла.

Арабиа волочил его по земле, пока нога не освободилась от стремени.

Паромщик видел: какой-то высокий мужчина в белом башлыке и второй, пониже, всю ночь гонялись за двумя оседланными лошадьми.

Еще до зари Арабиа и лошадь Мачагвы Эшба прискакали в Окуми, переполошив и подняв на ноги все село.

А шестнадцатого августа, поздней ночью, аробщики привезли в Окуми завернутого в бурку Арзакана.

В дело вмешались власти. По подозрению арестовали двух братьев Тарба. Засуха кончилась. И несколько дней подряд в Окуми шли дожди…

ГЛАЗА КВАКШИ

Дни лета прекрати, о вездесущий,Расплавь скорее тень на солнечных часах…Прочь убери ковер лугов цветущийИ разгони стада в лазоревых горах!О, повели созреть пшенице белоярой,Стогами листья пусть взлохматит ветер ярый!Сорви в курчавой шерсти облаков смарагд,Пусть солнечным вином нальется виноград!

Тараш Эмхвари собирался семнадцатого августа поехать в Тбилиси. Еще накануне, с утра, у него испортилось настроение: незнакомый абхазец привез письмо от матери.

«Дурные вижу сны, — писала мать. — Цируния больна. Арзакан упал с лошади и ушиб ногу. Дедовскую липу срубили. Крыша не крыта, некого на селе даже за деньги напять. Молодежь увели на строительство дороги, а старики брюзжат, не хотят чинить даже собственные крыши, а скоро пойдут дожди. С грехом пополам мы с Цирунией засеяли около десятины. Кукуруза созрела, скоро пойдут дожди. У меня ревматизм, у Цирунии ломит поясницу. Уже начался сбор кукурузы, не помешали бы дожди».

И снова о снах, и снова о дождях.

Тараш по почерку видел, что нервы у старушки не в порядке. Не понравилось ему и то, что она выражала свои мысли бессвязно, повторяя по нескольку раз одно и то же.

Взволновавшись, перечитал письмо и решил немедленно отправиться в Окуми. Потом вспомнил о своем исследовании «Фетишизм в древней Колхиде», которое было уже представлено в университет. В конце месяца он ждал ответа. Если ответ будет положительный, он перевезет мать в Тбилиси.

Вечером сидел у открытого окна. Предзакатное солнце — «солнце покойников» — освещало зубчатую башню Сатанджо, гроздья винограда на ветках хурмы, косматую омелу на высохшей груше. Запоздалые лучи ластились к верхушкам акаций, сыпавших пожелтевшие листья на серебристые султаны кукурузы.

Осенняя тишина оцепенила и фруктовый сад и кукурузное поле. Только беспокойные комары во власти экстаза встречали ночь пляской хоруми.

Эта глубокая тишина вселила мир в сердце Тараша.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Войдите!

Вошла женщина в платке, узнал в ней Дашу.

Принесла записку.

Тамар и Каролина приглашали его на пеламуши и сообщали неприятную новость: «Вчера Лукайя влез на дерево за виноградом. Вдруг с ним случился припадок, он упал и сломал себе ребро».