Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

class="p1">Я разыскал Толю-электрика, который при свете карманного фонаря писал письмо на радио с просьбой исполнить песню, из которой он помнил только первую строку: «Ах, Сема, Сема, забудь про Анжелику», и сообщить, кто автор.

Я сказал ему:

— Толя… Ищи, ради бога… Ищи, куда ведет провод, к которому подключен освещенный зал.

Толя отыскал, и мы пошли по этому проводу.

Дорогой дядя… Ладно, дорогой дядя, потом, потом. Случился такой поворот судьбы, какого не только Субъект, но и я не мог предполагать.

34

Дорогой дядя!

Мы выбрали момент у судьбы, выскочили на ее новом повороте с Толей-электриком и пошли вдоль нужного нам провода.

И провод довел нас до двухэтажного дома, подготовленного на слом, где на первом этаже все еще жили, а на втором хранился ценный хлам — «славянский» шкаф, береты вязанные крючком, и так далее, которые реставрировали молодые весельчаки в надежде, что хлам станет антиквариатом. Среди веселящихся я узнал мужа Кристаловны и Сапожникова.

Дорогой дядя, я уже знал, откуда этот поганец, муж Кристаловны, добывал бесплатную энергию. Двигатель Сапожникова, над которым много смеялись как над «вечным». Но вот Академия освещена бесплатно. И теперь, конечно, смеются все. Кроме мужа Кристаловны.

Ему не до смеха.

Почему? Об этом позже.

Сначала об его окружении, о весельчаках.

Они престижем не озабочены, золото не пахнет, его надо иметь много. Поэтому они обхаживали мужа Кристаловны и мощно пахли французскими духами и духами фирмы «Маде ин».

Часть из них где-то числилась и имитировала деятельность, а часть даже не напрягалась. И для каждого из них безработица была не беда, а мечта.

— Спой, дружок, — сказал Сапожников. — У нас есть гитара.

— Я на шестиструнной не играю, — говорю.

Там были молодые люди разных сословий, и они братались.

— Академию, Академию освещаем! — орали они и хохотали. — Пей, Паша.

И Сапожников пил, и они подливали.

Я еле оттащил его в сторону.

— Гошка, а ведь я доказал теорему Ферма, — сказал он. — Помнишь, я еще в школе дурацким способом доказал ее для пифагоровых оснований.

— Каких?

— Пифагор открыл особенные числа, у которых сумма двух квадратов равна квадрату третьего особенного числа. И даже есть формула, по которой эти числа составляют, если хотят. Сказать формулу, малограмотный?

— Кто же ее не знает! — говорю я небрежно. — Числа скажи.

— Например: 3, 4 и 5. Иногда даже доказывали эту Ферму, но для отдельных чисел, а я — для пифагоровых, то есть для целого их класса. Дальше?..

— Валяй, — говорю.

— Теорема, которую Ферма записал в 1630 году на полях книги Диофанта, выглядит так: — Он взял какую-то бумажку: — An + Bn = Cn при «n» > 2. — Я и вцепился в эту двойку и захотел узнать, что будет при степени 3. — Но ведь каждую степень больше двух можно превратить в сумму квадратов.

— То есть как?

— Степень — это умножение, а умножение — это сложение. Все уже и забыли про это.

— Это надо же! — говорю. — Подумать только! Слава богу, хоть ты вспомнил.

— Отстань… — сказал он, продолжая бормотать и писать на бумажке. По-моему, это была квитанция из прачечной. — Берем кубы пифагоровых оснований, делаем из них сумму квадратов и зачеркиваем равенства… Вот так…

То есть остаются слева одна четверка в квадрате, а справа две пятерки в квадрате. Неравенство очевидно?

— Ясное дело! — говорю, а меня уже тошнит от цифр.

— А другие степени любых оснований неравенство еще больше увеличивают. Значит, собака зарыта где-то между степенями 2 и 3.

— Собака — друг человека, — говорю.

— Уймись, — сказал он. — То есть Пифагор открыл особенные основания, которые дают всем известное равенство… Я же доказал, что это равенство нарушается при любой другой степени, кроме 2… Ну, а Ферма открыл, что и сам квадрат есть степень особенная и исключительная. Так как остальные степени невозможно разложить на две такие же. Кстати, он записал это на полях той же Диофантовой книги. И это считают самым важным его открытием в теории чисел. Так и сказано в «Брокгаузе»: том 70, стр. 585. И я убедился, что все дело в двойке, в степени 2. Я стал думать… — он показал, как стал думать: выпучил глаза и сжал губы, — что же это за такое особенное число 2, в чем же его особенность?..

— Может, хватит? — говорю. Но разве его остановишь!

— … Во-первых, 2 — это число простое, то есть делится лишь на единицу и на самое себя, а во-вторых, оно — четное. Но мало этого, оно единственное такое — простое и одновременно четное. Все остальные либо четные, либо простые, а это — одновременно! Усёк?

— Ну и что?

— А то, что 2 есть единственное число, которое удовлетворяет всем тогдашним условиям одновременно. Других чисел тогда просто не знали.

— Ни фига себе… — говорю. — А теперь знают другие?

— А как же! Иррациональные, отрицательные… И число 0 тогда числом не считалось. Тогда знали только целые, положительные, рациональные, простые и четные.

— Вот тебе и 1630 год! — говорю. — Календарь не подведет! Это ж «уголок»! Ты открыл «уголок»!

— Что значит «уголок»?

— А это уж мое открытие, — говорю.

Пора было спасать его от весельчаков. Сапожников есть Сапожников — делится только на единицу и на самое себя. Если он за эту Ферму получит деньги — можно будет занять у него на «Запорожец».

— Понимаешь, — сказал он, — когда Ферма говорил, что нашел простое доказательство теоремы, он мог иметь в виду только это особенное свойство самого числа 2. Что и требовалось доказать. Я и доказал это своим способом.

Эх, Сапожников, Сапожников…

— Мой сын тоже доказал известную теорему своим способом, — говорю. — Я его спрашиваю: А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало. Что осталось? Обычно отвечают И, а он, знаешь, что ответил?

— Что?

— Труба, — говорит, — осталась труба.

— Оригинально, — задумчиво сказал Сапожников.

— Что делает здесь этот тип? — спросил я.

— Кто? А-а… Муж Кристаловны? От него у меня секретов нет… Он первый применил мой двигатель.

— А ты знаешь, для чего?

— Нет.

Я рассказал, на что идет бесплатная энергия его двигателя.

Он отрезвел и заснул.

— Придумай что-нибудь, — произнес он, засыпая.

Легко сказать.

Но мне помогло то, что Сапожников был неслыханный простофиля, и его космическая наивность.

Когда построили двигатель, то вместо того, чтобы испытать его двигатель на ближайшем нужнике — ведь стоит же рядом! — Сапожников осветил конференц-зал Академии. Неужели Сапожников думал, что это дело останется незамеченным? И когда муж Кристаловны