Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин

Отступать было некуда и становилось тоскливо на сердце. Вся эта артельная помолвка, постройка дома, любовь к Любаве представлялась ему, как конец пути, конец молодости! Разве об этом он мечтал, уходя с бригадой в степь?! Ему всего тридцатый год… Он еще не был в Москве и в других хороших городах, не доучился. Ему всегда казалось, что если и придет этот счастливый день, когда человеку нужно решать вопрос о женитьбе, то женится он обязательно в своем городе, где такой огромный завод-комбинат, где у него столько друзей, где учится Леночка, для которой он на всю жизнь как отец и мать.

Нет, не бригада, не заработок, не Любава — не это главное! Сейчас, когда все обернулось так серьезно, когда он все больше и больше без ума от этой степной и сильной женщины, он понял, что испугался любви и всего, что будет впереди, что к этому он не готов… Не готов к жизни!

Пройдет молодость… жизнь… в степи, а город и сестра останутся где-то там, за седыми ковылями, за элеватором и распаханной целиной. Может быть, возможно сделать все это как-то не так сразу?.. Обождать, например, не торопиться с Любавой… А еще лучше, если он приедет к ней потом, когда сестра закончит свое учение. Вот тогда-то он заберет Любаву в город, если она согласится… А что? Правильно! Ничего не случится! Любава любит его — она поймет… Вот сейчас пойти к ней и сказать об этом.

На взгорье стояли контора, старый двухэтажный жилой дом, склады и почта. На ней висел выгоревший плакат: «Граждане, спешите застраховать свою жизнь». Алексей заторопился мимо подвод и машин, у которых бойко кричали о чем-то люди.

…Запестрело в глазах от дощатых заборов и крыш, от телеграфной проволоки над избами, над белыми саманными домами и землянками. Ветер подёрнул рябью водоемы реки с крутыми глинистыми обрывами. Река опоясывала деревню, щетинясь вырубленным тальником на другом берегу. У конторы толпились работники совхоза. Разворачивался, лязгая железами, трактор-тягач, гремел, оседая, будто зарывался в землю. Рядом ребятишки деловито запускали змея. Змей болтался в воздухе и не хотел взлетать.

Любава жила у хозяйки в саманном домике на краю деревни, у пруда. Алексей вступил в полутемные прохладные сени на расстеленные половики и увидел Любаву в горнице: она лежала на кожаном черном диване, укрытая платком, — спала.

Кашлянул, позвал тихо:

— Люба!

Открыла глаза, поднялась, застеснялась, одергивая юбку, громко, сдержанно-радостно проговорила:

— Пришел! Садись.

Алексей огляделся: молчало чье-то ружье на стене, разобранный велосипед блестел никелированными частями, пожелтевшие фотографии веером…

Любава заметила:

— Это сын у хозяйки… В Берлине он, служит, — пододвинула стул к столу. Сама села, положив руки на стол. Пальцы потресканные, твердые.

«Работает много… — подумал Зыбин, — не только, значит, Бразилию возит».

Посмотрели друг другу в глаза. На ее румяном, загорелом лице чуть заметная усмешка ему не понравилась, и он подумал о том, что она, Любава, сильная, когда ее любят, а если нет — просто гордая…

— Знай, я решил. Ухожу с бригадой, — начал он твердо. — Вернусь потом. Ожидай меня. В город поедешь со мной.

Ему показалось, что он поступает, как настоящий мужчина, и был уверен, что понравится ей сейчас.

Любава вскинула брови, убрала со стола чистую миску с ложками.

— Хитришь?! Зачем это? Не хорошо! Иди, не держу! Можешь совсем уходить. Ждать не буду.

В ее словах проскальзывала обида. Она откинулась на стул, поправила узел на голове, усмехнулась и вздохнула свободно.

— Иди, иди, милый! Ты и степь нашу вольную потеряешь и меня. Другой такой не найдешь.

— Ты что говоришь-то?! — упрекнул ее Алексей.

Любава нахмурила брови, сурово растянула.

— Правду говорю. — И повернулась к окну. — Да меня уже и сватают. Вот, думаю…

— Врешь?! — крикнул Алексей, привставая.

Любава так громко рассмеялась, что он поверил, этому и опустил голову, а она начала говорить ему мягко и внятно, как провинившемуся:

— Распустил нюни! Эх ты… И как я такого полюбить могла?! Бес попутал. — Помолчала, нежно и заботливо глядя ему в глаза.

— Как ты жить-то будешь? А еще неизвестно… Какая попадется, — улыбнулась, помедлив. — Ты теперь вроде: брат мне. И жалко мне тебя. — Отвернулась к окну и оттуда с печалью продолжала: — Я ведь понимаю, милый… отчего это. Трудно ломать прежнюю жизнь… Вся ведь, она в душе остается с горем и радостью. А еще я понимаю так… — и доверила: — Если бы ты тогда… в степи… узнал меня… ты бы не качался, как ковыль на ветру. Песни бы пел около меня. Ох!.. душа! — Вспомнила о чем-то, посуровела: — Иди… Другой меня найдет!

Алексей помрачнел. Злость вскипала в груди: «Что это она все о душе да о душе? Вот возьму и останусь!»

Дразнил завиток волос у уха на шее.

— Я ведь люблю тебя, Любава!

Кивнула:

— Любишь… в себе… втихомолку. А цена любви должна быть дороже! Да на всю жизнь! А ты мечешься. Не по мне ты. — Встала. Подошла. Поцеловала в щеку: — А теперь уходи.

Покачала головой:

— Людей обманул. Уходи. — Отвернулась к стене, зябко поежилась, накинула платок на плечи и не повернулась, услышав «до свиданья».

VI

…Будылин на ходу снимал фартук, догоняя Зимина, Лаптева и Хасана, направившихся к Любаве. «Еще скажут что не так, — выправляй потом! А как я поведу себя, что ей говорить буду?»

Вспомнил, как Алексей пришел хмурый, отчаянно крикнул:

— Кончай топоры… Ухожу с вами!

— И ее берешь? — спросил Зимин.

Алексей начал объясняться:

— Нет. Не по мне она…

Будылин сказал ему прямо:

— Эх ты, тюря! Наломал дров, народ взбаламутил, а теперь в кусты!

Зимин, бегая от одного к другому, недовольно покрикивал, доказывая:

— Да и она тоже-ть… хороша! То ревмя ревет, целует принародно, то не нужен! А нас не спросила? Дом-от вон… заложен сруб, — передразнил: — «Не по мне она!» Отодрать вас ремнем мало!

Алексей усмехнулся и доверил:

— Не любит она меня. И сватает ее кто-то… В общем, отставку дала. Сказала, я теперь вроде брата ей.

Бригада оскорбилась. Заговорили бойко:

— Избу ставим?! Счастье бережем?! Как это не любит? Должна любить!

— На другого променяла… А нас не спросила…

— Вот змея! Отставку… Такой парень! Парень-то, Алексей-то, ведь не плохой — мордастый!

— Сватают её! Ха! Поди-ка… как она смеет мастеру отказать. Он ведь какие рамы-то делает, а двери?! Открывай — живи!

Будылин растянул задумчиво:

— Эх, портятся люди.