Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

— Как же тебя, друг, на завод занесло?

— А я с малолетства машины люблю, — пояснил Ерохин. — Да и как без них? Без них ничего не сдела­ешь. Я и перед войной на заводе работал, а в войну еще больше машину уважать стал. Техника! А потом...

Он вздохнул, виновато усмехнулся:

— Промах у меня вышел. Задумал я после армии в институт поступать. Лето сидел, готовился... Да, видно, сил не рассчитал. Сельская десятилетка — не городская. Приехал сюда и — провалился. Хотели мне снисхожде­ние сделать как фронтовику. Да нет уж, зачем? Сам чувствовал — не хватает у меня знаний. Поступил на завод и — в вечернюю школу. Попробовал в десятый — трудно. Пошел в девятый. А тут и женился. Как с семьей на стипендию садиться? Кончил десятый, поступил в заочный. Теперь на второй курс перешел. Сессию сдал неплохо.

— Значит, уйдешь от нас, — с сожалением сказал Во­робьев.

— Через несколько лет уйду. Да ведь разве можно всю жизнь одно дело делать?

Воробьев вскинул на него задумчивый взгляд, не ответил. Он врос в заводскую жизнь и как-то не пред­ставлял себе иной.

— Ты не думай, Яков Андреич, что я у вас вроде гостя. Нет! Я свое дело люблю. И знаешь, что люблю? Власть свою над машиной, над металлом... Берешь эта­кую глыбу, жесткую, грубую... А когда обработаешь — какое же в ней изящество получается! Тонкость какая! Очень это интересно.

— Знаешь, Миша, наша Карцева мне как-то вопрос задала. Смотрела-смотрела, как я золотник выгачиваю, и вдруг спросила: «Наслаждение от работы получаете?» Такое неожиданное слово. Об этом Карл Маркс, оказы­вается, говорил. Труд — наслаждение.

— А без этого как же? — просто согласился Еро­хин. — Иначе другое дело искать надо.

Они уже подходили к заводскому жилому городку, где занимали отдельную квартиру Белянкин и Торжуев, когда Ерохин сказал:

— Вот ребятенок у нас родится. И будет расти, рас­ти... Что он в жизни увидит, а? Ты думал когда-нибудь, что они увидят, наши дети? У тебя ведь есть?..

— Неженатый я еще, — тихо сказал Воробьев и шаг­нул в парадное. Слова Ерохина будто обожгли его ду­шу. Встало в памяти упрямое, заплаканное лицо Груни, прозвучал ее задыхающийся от слез голос: «Нет, нет, Яшенька, милый, ты не понимаешь...»

Он продолжал подниматься по лестнице, но хоте­лось ему повернуть назад (ну их к черту, этих «тузов»!), напрямик через пустырь побежать к ней, ворваться в этот запретный для него дом, схватить ее сопротив­ляющуюся, непокорную руку...

«Пойду! — решил он, вглядываясь в номера квар­тир. — Отсюда же пойду, объяснюсь с Кузьмичом, все выскажу, как есть!» — И тут же, еще не найдя нужного номера, понял, что никуда он не пойдет, что не может он объясняться с Кузьмичом без ее согласия, что нет у него на то никаких прав...

Помрачневший, он остановился возле двери, из-за которой доносились приглушенные звуки рояля; кто-то быстро, но сбивчиво играл гаммы.

— Дочка играет, — сказал он Ерохину. — Хорошо, если дочка откроет, а то супруга его, пожалуй, и не впустит. Насильно не полезешь.

А мы с подходцем, деликатно, — отозвался Еро­хин. — Ведь товарищи, из одного цеха. Как же она мо­жет не пустить?

И, нажав на дверь, которая оказалась незапертой, добродушно добавил:

— Вот видишь, добрые люди и замков не признают. Первым человеком, которого они увидели войдя, был сам Семен Матвеевич Торжуев. В теплой домашней куртке и меховых туфлях, повязанный широким фартуком, он сидел на низеньком табурете у окна просторной кухни перед низким, грубо сколоченным столом, завален­ным инструментами, частями разобранных электропри­боров, чайниками и кастрюлями с прогоревшими дни­щами. В руках он держал, однако, дамские сандалеты из цветной кожи.

Перед ним стояли две девушки и в два голоса про­сили:

— Уступите немного, Семен Матвеевич! У нас и деньги с собой, сто двадцать! Уступите немного, Семен Матвеевич!

— Не мои туфли, барышни, не моя и воля усту­пать, — сказал Торжуев, равнодушно оглядываясь на входящих. Внезапно он густо покраснел, швырнул туф­ли на подоконник, торопливо пробормотал:

— Завтра зайдите, барышни, с самим мастером по­говорите!

И поднялся навстречу нежданным посетителям, сует­ливыми движениями стаскивая с себя фартук.

Воробьев стоял посреди кухни, сузившимися от гне­ва глазами примечая и эту суетливость, и покраснев­шее лицо Торжуева, и утварь, принесенную в починку, и лежавшие на подоконнике сандалеты разных цветов. Зато Ерохин, пропустив к выходу смущенных девушек, жизнерадостно улыбнулся и даже подошел к столу обозреть раскинутую на нем рухлядь, взял в руки дырявую кастрюлю, поглядел ее на свет, покачал головой.

— Лудить-паять? — как ни в чем не бывало спросил он. — С этой штуковиной повозишься. Дно будешь ста­вить?

— А как же? Старое-то как решето, — с облегчением подхватил Торжуев и, вздохнув, объяснил: — Тащат со­седи и тащат всякое барахло: почини да почини. При­бытку никакого, а возни не оберешься.

— Ну, принимай гостей, хозяин, раз пришли, — сказал Воробьев, с горьким удивлением приглядываясь к этому человеку, которого знал степенным и самоуверенным, а теперь видел растерявшимся и жалким.

— Василий Степанович сказал: вы больны, — пояс­нил Ерохин. — Вот мы и решили навестить.

— За внимание — спасибо, — сказал Торжуев и крикнул куда-то в глубину квартиры: — Жена-а! Това­рищи с завода спроведать пришли. Сообрази-ка!

Припадая на одну ногу, он повел гостей в комнату, служившую столовой, У пианино сидела девочка лет пятнадцати. Она сразу оборвала гаммы и повернулась на вращающемся табурете лицом к гостям.

— Ирина, дочка, — представил ее Торжуев. — В му­зыкальной школе учится. При консерватории.

Девочка поздоровалась и, с удовольствием захлоп­нув крышку пианино, выскочила из комнаты.

— Трое их у меня, — рассказывал Торжуев, усажи­вая гостей и стараясь скрыть смущение. — Старший в Горном институте на третьем курсе, средний — в Тех­нологическом на первом! Интеллигенция!

Вошла жена — пышная, когда-то, видимо, очень кра­сивая. Ее расплывшиеся черты до странности напомина­ли черты лица Белянкина, хотя у Белянкина лицо было с кулачок и сухонькое, все в морщинах. Ходила она впе­ревалочку, но хозяйничала расторопно и на мужа смот­рела подобострастно, на лету ловя указания. Как ни отговаривались гости, на столе появились огурчики, се­ледка, грибки и графинчик с водкой.

— Да ведь мы только узнать зашли, — сказал Во­робьев. — Время в цехе горячее. Сами знаете, Семен Матвеевич, как некстати ваша болезнь. Что это с вами приключилось?

— По суху какой же разговор? — ответил Торжуев и, еще сильнее прихрамывая, достал из буфета стоп­ки. — Ревматизм замучил... Дома еще ничего, а как попаду в цехе на сквозняки, так и сведет ноги... Фрон­товое наследство!

— Где воевали? — спросил Ерохин, и через минуту оба уже наперебой вспоминали, кто где отступал, кто где наступал, в каких боях пришлось участвовать.

Воробьев слушал, похаживая по комнате и не участ­вуя в разговоре, хотя ему тоже было что вспомнить. Он приглядывался к Торжуеву, к его жене, ко всей об­становке — пианино, люстра, телевизор...

— Трофейная? — через плечо спросил он Торжуева, останавливаясь перед довольно нелепой бронзовой лам­пой, изображавшей голую женщину с двумя светильни­ками.

— Жене в подарок прислал, — неохотно ответил Тор­жуев.

Развешанные по стенам фотографии изображали хо­зяев и их детей в разные периоды жизни. Дети в пио­нерских галстуках, потом с комсомольскими значками на груди — в пионерлагере, на лыжах, в лодке... Тор­жуев с женой. Торжуев на пляже в Сочи... Воробьев долго разглядывал один снимок — сержант Торжуев в лихо заломленной пилотке, с четырьмя медалями на груди.

— Вот поди ж ты! — сказал Воробьев, оборачиваясь и внимательно разглядывая самого Торжуева. — Обычно я фронтовиков за версту чую, а вот в тебе, Семен Мат­веевич, не признал.

Кровь залила лицо Торжуева.

— На лбу не написано, — хрипло сказал он и при­крикнул на жену: — Хватит суетиться, садись!

Властный, долгий звонок рассеял неловкость. При­шел Белянкин — из бани, распаренный, благостный. Ра­душно приветствовал гостей, но исподтишка косился подозрительно. При нем и сам Торжуев притих, и жена его стала еще проворнее и подобострастнее: бегом унес­ла сверток с бельем отца, подставила старику кресло, наложила ему на тарелку закусок, намазала маслом хлеб. Видно, старик держал семью в кулаке.

— Что ж, приступим, — сказал Белянкин, поднимая стопку, — поскольку все здесь турбинщики, по первой — за первую турбину!

— За ее досрочный выпуск с вашей помощью! — до­бавил Ерохин.

— А как же! — горделиво сказал старик. — Без нас с Семеном ни одна турбина с завода не вышла.

За первой стопкой последовали и вторая и третья, разговор крутился вокруг цеховых дел, и, если отвле­кался в сторону, Воробьев твердо возвращал его в глав­ное русло: для того и пришли, чтоб поговорить начи­стоту. Ерохин с откровенным любопытством слушал ста­рика: видно, никак не мог разобраться, что за человек. Послушаешь, так во всем цехе не найдется более заин­тересованных людей, чем Белянкин да Торжуев, — все-то они понимают, всем рады помочь, никаких сил не по­жалеют...